С наилучшими пожеланиями,
по поручению Городского Совета ДжейТиДжи/ТиКей
– Нет, я вам не позволю, – пробормотал он себе под нос. – Я вам не позволю ничего мне желать. – Он разорвал письмо в клочки и выбросил обрывки в мусорное ведро.
В ту ночь, сидя перед телевизором, он неожиданно для себя самого, погрузился в воспоминания о том дне, когда он и Мэри узнали о том, что Господь Бог решил провести кое-какие дорожные работы в голове у их сына Чарли. Было это почти сорок два месяца назад.
Фамилия доктора была Юнгер. Вслед за ней на его обрамленных в рамку дипломах, развешанных на обитых толстыми деревянными панелями стенах его кабинета, шла длинная цепь букв с точками, но он понял лишь одно: Юнгер был невропатологом, специалистом по болезням головного мозга.
Он и Мэри пришли к нему по просьбе самого Юнгера теплым июньским днем спустя девятнадцать дней после того, как Чарли положили в больницу. Он был симпатичным человеком лет сорока пяти, в хорошей физической форме благодаря регулярной игре в гольф. У него был сильный загар темного, дубленого оттенка. Руки доктора буквально заворожили его. Они были огромными и казались неуклюжими, но движения их (они плясали по столу, то подхватывая ручку, то пролистывая журнал предварительной записи, то лениво пробегая по гладкой поверхности инкрустированного серебром пресса для бумаг) отличала проворная грация, в которой было что-то отталкивающее.
– У вашего сына опухоль мозга, – сказал он. Он говорил ровно, почти без модуляций, но его глаза внимательно наблюдали за ними, словно он только что поджег бикфордов шнур мощной бомбы.
– Опухоль, – тихо и бессмысленно повторила Мэри.
– Насколько это опасно? – спросил он у Юнгера. Болезнь проявилась за последние восемь месяцев. Сначала были головные боли – редкие, потом более частые. Потом в глазах у Чарли стало двоиться – в особенности, после физических нагрузок. Потом – Чарли очень стыдился этого – он несколько раз мочился во сне. Но лишь когда временная слепота поразила левый глаз Чарли, покрасневший, словно закатное солнце, и утративший свой природный голубой цвет, они отвели его к семейному врачу. Семейный врач направил его на обследование. Вскоре появились и другие симптомы: фантомные запахи апельсинов и карандашных очисток, временные потери чувствительности левой руки, неожиданные помрачения рассудка, во время которых Чарли то начинал нести околесицу, то разражался детскими непристойностями.
– Очень опасно, – сказал Юнгер. – Вы должны подготовиться к самому худшему. Опухоль неоперабельная.
Неоперабельная.
Это слово до сих пор эхом отдавалось у него в ушах. Он никогда не подозревал о том, что у слов бывает вкус. У этого слова был вкус – неприятный и влажный, словно у недожаренного протухшего гамбургера.
Неоперабельная.
Юнгер сказал, что где-то в мозгу у Чарли есть колония злокачественных клеток размером примерно с грецкий орех. Если бы этот орех лежал перед вами на столе, вы могли бы расплющить его одним ударом кулака. Но он был не на столе. Он въелся глубоко в мозг Чарли, продолжая разрастаться с каждым днем и наполняя его непредсказуемой странностью.
Однажды он навещал сына в больнице во время рабочего перерыва – было это всего лишь через несколько дней после его госпитализации. Они разговаривали о бейсболе – обсуждали, смогут ли они поехать на серию плэй-офф Американской бейсбольной лиги, если местная команда туда пробьется.
Чарли сказал:
– Я думаю, что если их подающие мммммммммм ммммм ммммммм подающие будут держаться мммммммммм ннн мммммммм подающие ммммммм… Он подался вперед. – Что-что, Фред? Я не понял, что ты сказал.
Глаза Чарли дико выкатились.
– Фред? – прошептал Джордж. – Фредди?
– Ах ты чертова распрогребанная засранная вшивая вонючая ннннннн манда! – закричал его сын, мечась на чистой госпитальной постели. – Жополизный клиторососный говноедный мандавошный сукин сын!
– Сестра! – закричал он в тот самый момент, когда Чарли потерял сознание. – О, Господи, СЕСТРА!
Это все из-за злокачественных клеток. Из-за них он говорил такие вещи. Маленькая колония злокачественных клеток, никак не больше, скажем, к примеру, грецкого ореха средней величины. Сестра рассказала ему, что однажды он непрерывно выкрикивал слово афера на протяжении пяти минут. Понимаете, все дело в этих клетках. Собственно говоря, и размером-то они с садовую разновидность грецкого ореха. А из-за них его сын бредит, словно сошедший с ума портовый грузчик, из-за них он мочится в постель, из-за них у него постоянно болит голова, из-за них – как в первую жаркую неделю июля – он полностью теряет способность шевелить левой рукой.
– Посмотрите, – сказал им доктор Юнгер в этот яркий, словно специально для гольфа созданный день. Он развернул большой рулон бумаги с электроэнцефаллограммой мозга их сына. Для сравнения он показал им кривые, которые вычерчивает прибор, подсоединенный к здоровому мозгу. Но ему не нужно было сравнивать. Он посмотрел на то, что происходило в мозгу его единственного сына, и снова ощутил во рту этот гнилой, влажный привкус. На бумаге были вычерчены беспорядочные горные пики и узкие долины. Все это напоминало нарисованные ребенком кинжалы.
Неоперабельная.
Видите ли, если бы эта колония злокачественных клеток, не больше грецкого ореха, выросла на внешней поверхности мозга Чарли, то с помощью небольшой и абсолютно безболезненной хирургической операции ее можно было бы немедленно удалить, без особых усилий. Но вместо этого опухоль развилась в глубине мозга и разрасталась с каждым днем. Если они применят скальпель, лазерный луч или криохирургию, то вместо ребенка после операции проснется симпатичный, здоровый и полный жизненных сил кусок мяса. Если они не предпримут хирургического вмешательства, то очень скоро Чарли умрет.
Доктор Юнгер сообщал им всю эту информацию в форме утверждений общего характера, прикрывая всю безнадежность ситуации успокаивающим языком медицинских терминов. Мэри покачивала головой, словно не веря словам доктора, но он сразу же понял все, со всей точностью и полнотой. Его первая мысль, яркая, отчетливая и непростительная, была: Слава Тебе, Господи, что это случилось не со мной. Потом во рту снова появился этот странный привкус, и он почувствовал, как горе захлестывает его.
Сегодня грецкий орех, а завтра – весь мир. Ползучая неизбежность. Невероятная, неправдоподобная смерть сына. Что тут можно было понять?
Чарли умер в октябре. Не было никаких драматических предсмертных слов. Он был в коме последние три недели.
Он вздохнул и отправился на кухню, чтобы сделать себе еще один коктейль. Темная ночь прижалась к стеклам. Без Мэри дом казался таким пустым. Он постоянно спотыкался о маленькие частицы самого себя, разбросанные по всему дому, – фотографии, старый спортивный костюм в шкафу на верхнем этаже, пара старых тапочек под комодом. Все это было плохо, очень плохо.
После смерти Чарли он ни разу не заплакал, даже на похоронах. Мэри плакала очень много. На протяжении долгих недель глаза ее были красными от слез. Но, в конце концов, именно ей удалось исцелиться.
Смерть Чарли оставила в душе ее шрамы – это было бы нелепо отрицать. Постороннему человеку могло показаться, что она пострадала куда больше, чем он. Мэри до и после. До она пила только в тех случаях, когда считала это необходимым для его успешной карьеры. На вечеринках она обычно брала стакан с апельсиновым соком, лишь слегка приправленным водкой, и так и таскала его с собой весь вечер. Когда ее одолевала простуда, она выпивала перед сном стакан ромового пунша. Вот и все. После она выпивала с ним вечером коктейль, когда он не слишком поздно возвращался с работы, и всегда пила перед сном. Упаси Бог, она ни разу не напивалась, не начинала скандалить и кричать, но все-таки пила больше, чем раньше. Просто способ самозащиты. Без сомнения, именно это и посоветовал бы ей доктор. Раньше она редко плакала по пустякам. Теперь она стала плакать по поводу любой неприятности, всегда в одиночестве Она плакала, если подгорал обед. Если у туфли отваливался каблук. Она плакала, когда вода заливала подвал, когда замерзал выгребной насос, когда ломалось отопление. Раньше она была большой любительницей музыки в стиле фолк – белый фолк и блюзы, Ван Ронк, Гэри Дэвис, Том Раш, Том Пэкстон, Спайдер Джон Коэрнер. После ее интерес к музыке совершенно угас, словно теперь в мозгу у нее звучали свои собственные блюзы, которые не слышал никто, кроме нее. Она перестала говорить о поездке в Англию, которую они предпримут, если он получит повышение по службе. Она перестала ходить в парикмахерскую и стала делать прическу дома: часто ее можно было видеть в бигудях перед телевизором. Именно ей сочувствовали их друзья – и это было только справедливо, как ему казалось. Он и сам хотел сочувствия и жалел самого себя, но делал это в тайне, никому не показывая. Она оказалась способной нуждаться в утешении и именно поэтому смогла использовать то утешение, которое ей предоставили. В конце концов, именно это ее и спасло. Это избавило ее от ужасных мыслей, которые так часто не давали ему заснуть, в то время как выпитая доза спиртного помогала ей погрузиться в сон. А пока она спала, он размышлял о том, что в этом мире колония злокачественных клеток не больше грецкого ореха способна отнять жизнь у сына и навсегда разлучить его с отцом.
