— На шиша тут кяриз, если речка рядом? — ответил Серёга. — Башкой‑то работай. Кяризы — на равнине, где сухо, где степи и пустыни. А здесь так, просто норы. «Бородатые» любят норы копать, потому что строить не умеют.
— Кишлак‑то построили, — возразил Немец. — Зачем им эти норы?..
Серёга размышлял, шевеля короткими усами.
— Думаю, пещеры выкопаны для тех, кто обстреливал мост, — сказал он. — Давно копали, ещё в начале века. Тогда ракет и гранат не было. А сейчас один заряд из РПГ — и пещера будет для «духов» общим склепом.
— В начале века мост из швеллеров? — скептически спросил Немец.
— Швеллеры положили уже наши. А мост тут всегда был. Не знаю, какой — каменный или из брёвен… Здесь для него самое удобное место на реке.
— И от кого «духи» отбивались?
— От английской армии. Англичане из Индии через Пакистан шли, как раз где мы. Видел в дуканах «буры» — британские винтари? С тех времён.
— Англичане победили?
— Афган никто не завоевал, даже Македонский, — сурово сказал Серёга.
Ему приятно было это говорить: непобедимость Афганистана придавала войне настроение мрачной и величественной обречённости, и это настроение превращало агрессоров в пострадавших, потому что советским парням не хотелось ощущать себя агрессорами — они же не по своей воле сюда пришли.
— Откуда ты всё знаешь?
— В учебке политнасосы в уши дули. Про древнюю историю они правду накачивают, только про нас самих звездят.
Серёга давно не верил в интернациональный долг. Он видел, как живут афганцы, и понимал, что им ничего не надо от СССР: ни заводов, ни плотин, ни колхозов, ни тракторов. «Бородатые» камнями подтираются — и довольны жизнью, ничего ни у кого не просят. Значит, Союз ничего не должен Афгану.
— Да я проспал там все занятия, — просто ответил Немец.
— Нихера ты не герой, — помолчав, с горечью сказал Серёга.
А Серёга был героем: он собирался сидеть в осаде и держать оборону. Ещё днём он провёл ревизию всего, что донесли до убежища Немец, Шамс и Дуська. Патронов к АКМ и гранат хватило бы на три минуты сражения, а потом война бы закончилась. Бой застал солдат врасплох, никто не потащил с собой под огонь вещмешок с пайком, спальником и котелком.
— Что‑то как‑то невесело, — подвёл итог Серёга и задумался.
— Я же говорил — на вертушки нам надо… — пробурчал Шамс.
Он угрюмо курил сигарету за сигаретой, как приговорённый к казни. Лихолетова он не простил, но не лез на конфликт и держался наособицу.
— Слушай, Немец, а ты чего на седло вёз?
— Не знаю, — Герман пожал плечами. — Я видел, что грузили коробки с сухпаем, ящики какие‑то, бочки, цинки. То, что нужно гарнизону.
— Надо будет ночью смотаться и пошарить вокруг твоего «Урала».
— Наверное, «духи» уже подобрали всё, что взрывом раскидало.
— Чего‑нибудь да затерялось в камнях, — уверенно сказал Серёга. — К тому же жратва. Свинятину они поднимать вообще не будут, не халяль.
— Чего?.. — не понял Герман.
— Халяль — дозволено Аллахом, — сказал Шамс. Он хотел показать, что разбирается в ситуации не хуже Серёги. — Харам — не дозволено. Знать надо.
— Если всё знаешь, пойдёшь со мной, — ухмыльнулся Серёга.
— Под пулемётами тушёнку искать будем? — опять разозлился Шамс.
— Драпать к вертушкам под пулемётами ты не ссал, — напомнил Серёга.
Шамс отвернулся в сторону, подрагивая челюстью.
— Давай я пойду, — миролюбиво предложил Немец. — Моя же машина.
— Лады, — согласился Серёга. — Значит, мы с тобой сейчас отбиваемся, а Шамсутдинов и Дедусенко — в караул. Это приказ, товарищи дрищи. Ясно?
— Ясно, — тихо и в сторону ответил Шамс.
— Не слышу ответа по уставу.
— Так точно, товарищ прапорщик.
И вот ночью Серёга и Герман вылезли из скального развала и тихо прокрались мимо пещер к сгоревшему грузовику. В долине Хинджа «духи» чувствовали себя в безопасности; даже мост они оставили без караула, лишь заминировали взорванный танк. Серёга объяснил Немцу: похоже, у басмачей в кишлаке Ачинд какой‑то бабай наблюдает за дорогой и всегда предупредит по радио, если на дороге появятся «шурави». А дорога тут всего одна.
Небольшая, но ослепительная луна висела над долиной. Всё вокруг было высвечено так, что каждый валун, каждый мелкий камешек и каждая грань отбрасывали яркие тени. В лунной оптике чёрно‑белый мир стал убедительно подробным, как галлюцинация, до рези контрастным и безжизненным.
Вдали, в высоком створе ущелья, в густой синеве медузами всплывали расколотые трещинами ледяные конусы Гиндукуша. А такого мощного неба Герман не видел никогда: оно казалось цветным и туманным, математически сложным и многоярусным, его опутывала блистающая и бредовая арматура созвездий, а по светилам — точно в окнах — текли волны зелёного и красного пламени, невозможного над русскими перелесками.
Они добрались до грузовика, точнее, до его чёрного остова. Покрышки прогорели, и машина стояла на ободьях колёс. Раму выгнуло взрывом. Борта развалило, дуги торчали как рёбра, кабину искорёжило. Вокруг везде валялся разбросанный груз — всё помятое, опалённое, облепленное бурой дрянью. Серёга присел на корточки, поднял какую‑то головешку и потёр о штаны.
— Батарейка, — удовлетворённо сказал он. — Целая, только грязная. Жаль, ни фонаря, ни рации нет. Ищи давай, Немец. Чую, мы хорошо разживёмся.
Серёга принялся деловито рыскать по рытвинам и между валунов, будто служебная собака, а Герман увидел Кощея. «Духи» подобрали его, почистили после взрыва от песка и хлопьев копоти, как пиджак, и усадили спиной к колесу, к дырявой покрышке. Герман сразу понял, что Кощей заминирован.
Странно, страшно и невыносимо было осознать, что Саня Кощеев теперь стал предметом — будто бы превратился в инопланетянина. Герман смотрел в лицо Кощея, и казалось, что Кощей не открывает глаза по какому‑то умыслу, он терпит внимание к себе, потому что так надо. Он хочет быть мёртвым.
В живом Кощее не было ничего потустороннего. Он вообще был дурнем из колхоза. Но вот теперь он ушёл туда, за поворот, и узнал то, чего здесь и академики не знают. По какому признаку можно понять, отчего смерть увела именно Кощея, а не его, Немца? Смерть словно бы подошла так близко, что непременно должна была кого‑то взять, а тупой Кощей обозвал её сукой… Что дальше делать, чтобы уцелеть без Кощея, который больше не прикроет?
Лихолетов приволок пару широких лоскутов брезента и складывал на них свои находки. Получалось очень даже неплохо: груда консервных банок, целых или бесформенных, рваные пакеты с сухпаем, какие‑то пластмассовые коробки, два зелёных патронных цинка с шифром «7.62 ПСгс обр.43».
— Теперь повоюем, — удовлетворённо сказал Серёга, усаживаясь рядом с Немцем напротив мёртвого Кощея. — Твоего дружбана я разминирую. И на мосту с танка мины сниму. Поставлю перед нашим развалом понизу. Будет нам дополнительный рубеж обороны. Найти бы ещё гранат для растяжек…
— Ты и за сапёра можешь? — вяло удивился Герман.
— Я в Афгане уже всему научился, разве что Аллаху молиться не умею.
Герман молчал. Серёга подтащил к себе какую‑то кривую лохань, которая раньше явно была алюминиевой канистрой. В лохани плескалось.
— Нашёл канистру со спиртом. Раздавленная, но спиртяги там дохрена. Я перелил во фляжку, а это осталось. Хряпнем?
— Прямо здесь?
— Хорошее место, — пожал плечами Серёга. — Кто нам тут помешает?
Он достал ложку и аккуратно зачерпнул спирт из лохани, как микстуру.
Герман подумал и тоже хлебнул спирта из ложки; горло обожгло, а Серёга протянул зажевать галету из сухого пайка.
— Сколько служишь? — спросил он.
— Четыре месяца, — просипел Немец.
— В бою бывал?
— Только под обстрелом.
— Первый раз друга убитого видишь?
— Раньше незнакомые были… Да он мне не друг. Но всё равно…
— Ты считай, что убитый — это как бы кто дембельнулся, но без тела. Незачем его жалеть. Пожалеть можно его мать, но она далеко. Вот боксёр Мохаммед Али говорит: на ринге порхай как бабочка и жаль как змея. И на войне так же: будь чуткий как белка и бесчувственный как носорог. Понял?
Серёга приобнял Немца, как бы для поддержки. На самом деле он был даже благодарен Немцу за возможность поучить того суровой правде войны.
— На войне «убивать — не убивать» — не вопрос. Убивать. Бывает, пленного возьмут, везут в вертолёте, допрашивают, и он уже сдался, надо помиловать, а он понимает, что капец. Потом ему дверь откроют, и он сам домой на горы прыгает. Или караван перехватят — всех расстреливают, и погонщиков, и верблюдов. Это даже верблюды знают, в глаза не смотрят. Война, брат. Надо.
Лихолетов говорил, а Немец слушал — ему было всего девятнадцать лет, и про войну ему никто ещё ничего не объяснял. А Лихолетову было двадцать пять, и в Афгане он служил уже четвёртый год. Ему было что рассказать.
