— Выброси из головы, — внушал Серёга, черпая спирт. — Не думай про убитых, не вспоминай, не говори про них, а то за собой уведут. Эта примета железно работает. Если в первом бою тебя не убили и не ранили, значит, пока всё с тобой ништяк, но перед дембелем надо будет сильно опасаться.
Герман слушал, слушал — и вправду ощущал какое‑то освобождение.
— Видишь, как Дуська и Шамс обсираются? Потому что надо уметь себя держать. Есть приметы — соблюдай их, и будет легче, — Серёга ножом резал банку с тушёнкой им с Немцем на закуску. — Не брейся перед боевым выходом. Не фоткайся. Не прощайся за руку. Не говори «я пойду», говори «меня послали». Не говори «последний», говори «крайний». Не корешись с теми, кто в Афган добровольцем приехал, — их смерть видит. Добудь себе автомат, из которого человека убивали, — он вкус крови знает, не подведёт. Это всё не бабкины сказки. Это реально помогает.
Луна заливала долину и дальние скалы каким‑то космическим светом. Остов грузовика казался спускаемым аппаратом с межпланетного корабля. Два солдата, обнявшись, сидели на земле среди камней и хлебали ложками спирт, а третьим в их компании был мертвец, который сидел напротив.
Герман догадывался, что все приметы, правила, убеждения (вроде того, что погибших не надо жалеть) выдуманы лишь для того, чтобы уцелеть на войне: сохранить рассудок, победить страх, преодолеть себя. Это способ выжить в Афгане. Но Серёга‑то и вправду думал так, как говорил. Он не лукавил. Конечно, он знал, что автомат, из которого застрелили человека, всё равно может дать осечку, но вот погибших Серёга не жалел — это уж точно.
* * *
Пройдёт много лет, но Герман не забудет, как в июне 1985 года Серёга Лихолетов втянул его, солдатика‑салабона, в запой прямо посреди Афгана и афганской войны. Затея была совершенно лихолетовская: нажраться спирта под стволами у «духов». Серёге нравилось противоречить не закону даже и не воинскому уставу, а здравому смыслу, опыту и чувству самосохранения — чтобы сама судьба делала для него исключения.
Серёга и Немец почти до рассвета просидели возле разбитого грузовика и заминированного мертвеца, хлебали спирт ложкой и тихо разговаривали. Потом Серёга снял мину с трупа, а Немец увязал добычу в узел из обрывка брезента. Немец понёс узел, а Серёга — мину и канистру со спиртом. Перед развалом Лихолетов ухитрился установить мину на растяжку и не взорваться.
Оба они, Серёга и Немец, желали продолжать пьянку. А Шамс и Дуська ошалели от того, что их командир нарезался в дугу. Серёга и Немец оставили себе канистру и несколько банок и перебрались на другую сторону развала. Они уселись в глыбах рядом с речкой, чтобы удобней было бодяжить спирт.
— И хрен с этими дрищами, — сказал Серёга, снимая с брюха ремень. — Смотри, салага. Затачиваешь край пряжки и пользуешься вместо штык‑ножа!
И он ловко вскрыл пряжкой ремня консервную банку с тушёнкой.
Конечно, дело было не в том, что Серёга и Немец дорвались до выпивки. Считалось, что в дивизионном городке царит сухой закон, однако любой «черпак» мог раздобыть бухло. Кто скопил «афошек», тот покупал в дукане кишмишевку — местную самогонку. «Деды» в каптёрках сооружали аппараты и гнали пойло, которое «лакировали» урюком. Родную бражку для крепости настаивали на карбиде. Глотали «шпагу» — отработанный авиационный спирт. Варили чифирь. Пьянка у солдат была и отдыхом, и доблестью, и не мешала боевым частям оставаться быстрыми и страшными для басмачей.
— Самыми лютыми воинами в древности были викинги‑берсерки, — сообщил Немцу пьяный Серёга. — Перед боем они пили настой из мухоморов. Не для смелости, а для силы. А басмачи шмаляют дурь для смелости. Наши тоже могут взорвать по косяку на рыло перед боевыми. Но это западло.
Бачата — вездесущие афганские мальчишки — всегда имели на продажу «шурави» палочки чарса, гашиша. Офицеры не могли истребить заразу: по обкурке долдоны не опознавались, а поймать воина с самодельным чилимом из медицинской капельницы или с папиросой, набитой ганджубасом, было нереально. Хотя «деды» не давали «молодым» разгуляться — себе не хватит.
Говорили, что с чарса ловят кайф и «смотрят картинки». По слухам, амбалы из разведроты засаживают так, что потом перемещаются над землёй легко и бесшумно, как кошки, и видят в темноте. Герман не курил вообще, но пару раз его уломали попробовать дурь: его вогнало в «шубняк» — в ступор. Серёга, хотя и смолил сигареты, чарс из принципа не пробовал ни разу.
— Дурь — это диверсия ЦРУ, — пояснял он Немцу возле речки Хиндар, — чтобы наших подсадить на наркоту. Я сам видел бачат по локоть без руки. Если они продают чарс дороже, чем велено, курбаши им руки отрубают.
Серёга хотел быть крутым коммандосом вчистую, без подкачки дурью. Наркота — для слабаков или недоразвитых, а чемпион побеждает без допинга.
Немец рассматривал Лихолетова, который полулёжа развалился между валунами и курил. Высокие шнурованные берцы. Камуфлированное ХБ. Рукава закатаны. Левое запястье охватывал широкий кожаный ремешок с большими «Командирскими» часами. Немец увидел на циферблате звезду и силуэт «МиГаря» — часы были пилотские, не пехотные. На правом запястье у Серёги болтался браслет‑цепочка с жетоном, на котором значились фамилия, группа крови и резус‑фактор. Жетон обычно делали из блесны, гравировали в санчасти бормашиной, а личного номера Серёга не имел — не был офицером.
Укороченный приклад автомата Серёга обмотал медицинским жгутом — на случай надобности в бою. Каску обтянул куском маскировочной сети: в дивизионном городке все были уверены, что снайперы «духов» стреляют на блеск каски или на огонёк сигареты. Курил Серёга не советские «Охотничьи» из довольствия, а пакистанские «Red & White». Конечно, он мирно покупал их в дукане, но пачки выглядели как трофейные, отнятые у поверженного врага. А чёрные очки‑«хамелеоны» придавали Серёге иностранный вид.
— Серый, а как ты попал в Афган? — спросил Немец.
— Доброволец, — усмехнулся Серёга. — А потом на сверхсрочку остался.
— Ты же сказал, добровольцев смерть видит.
— Да пусть видит. Я не пионерка, бабку‑ёжку не боюсь, не описаюсь.
Пьяный Серёга в те дни рассказал Герману о себе. Он был младшим в большой семье, его баловали, и он привык командовать. Родители работали на мебельной фабрике в районном городишке. Они опирались на старших детей и не требовали помощи от младшего, поэтому после школы Серёга уехал в Батуев, в областной центр, и поступил в железнодорожный техникум, лишь бы жить в Батуеве. Он отучился и ушёл в армию. И застрял в Афгане.
Дело было не в зарплате чеками Внешторга — всё равно платили мало. Мстить за погибших друзей Серёга тоже не собирался: он считал «духов» дикарями, «зверями», к которым не следует относиться как к людям. Серёге просто понравилось в Афгане. В жизни на гражданке он стремился скорее стать эдаким бывалым и авторитетным человеком, который сразу вызывает уважение. Но карьера — это годы роста, для спортивных побед у него нет данных, в тюрьму чего‑то не хочется, а пустопорожние понты Серёга презирал. Оставался один путь — сходить на войну.
От моста, от скального развала раскатывалась нисходящая перспектива ущелья, на дне которого металась и пенилась речка Хиндар. Низкое раннее солнце осветило один склон, и он будто вылинял, а другой оставался густого гончарного цвета. Серёга полез ополоснуться, стащил ХБ, и Герман увидел на плече у Серёги синюю татуировку — факел и буквы ДРА: Демократическая Республика Афганистан. Серёгино желание не быть никем, стать хоть кем‑то вызывало у Немца большее уважение, чем людоедский опыт войны.
У него у самого‑то было что‑то подобное? Нет. Немец вспоминал свою коротенькую судьбу. Куйбышев. Волга. Мама — отца не было никогда. Двор: здесь его уважали, потому что он разбирался в мопедах и мотоциклах. Школа и курсы ДОСААФ. В армию он ушёл спокойно: автомеханики и шофёры всем нужны, и всё у них в порядке. Герка не задумывался, как ему жить.
Под диктовку военкома призывники написали рапорты о своём желании выполнить интернациональный долг, и вскоре Немец очутился в учебном лагере под Ташкентом. Новобранцев гоняли на физподготовке и морили на занятиях в классах. Потом обкололи из пневмошприцев сыворотками, загнали по двести «туловищ» в ИЛы‑76, и эти «скотовозы», воя турбинами, грузно поплыли над бурыми и ржавыми хребтами Азии.
В Баграме на аэродроме Немец впервые увидел штабель из гробов — улетающий в СССР «груз‑200». Пока «молодые» ждали рейса на Шуррам, Немец услышал и навсегда запомнил эти странные и беспощадные, словно лязг кандалов, названия: Герат, Шиндант, Кундуз, Кандагар, Кабул, Газни.
На поле аэродрома, растопырив длинные хвосты и крылья, стояли тощие бомбардировщики Су‑17, похожие на комаров‑карамор. Наждачный ветер февраля нёс покойницкий холод дальних ледяных хребтов. Где‑то за ними был жуткий Пакистан, «страна чистых», откуда приходили вереницы убийц: взятым в плен они отрезали яйца, выкалывали глаза, отрубали головы. Такое невозможно было представить дома, в СССР. О таком никто не рассказывал. Герку, недавнего школяра, научили чистить автомат и ввинчивать запал в гранату, но не научили, как понимать этот мир и жить рядом с таким ужасом.
