Однако просто выпроводив сутягу, от него не отделаешься. Уже несколько дней спустя после того, как я занял стол моего бывшего коллеги, до меня донесся характерный звук колесиков сумки. Впрочем, и без его предупреждения я все равно бы догадался, кто ко мне пожаловал.
– Наконец вижу человеческое лицо в этой конторе! – трубным голосом возвестила она. – Вот, прошу, неоспоримые доказательства.
И с этими словами раздернула молнию сумки на колесиках.
– Минуточку, – попытался вразумить ее я, – прежде чем мы с вами перейдем к рассмотрению доказательств, прошу вас, взгляните, просто взгляните вот на эту гору дел у меня на столе. Чтобы вы, так сказать, представляли себе объем работы, с которой мне предстоит разобраться.
– Я по поводу моего дяди, – будто не слыша меня, объявила она.
– Ага. Понятно. И вы хотите его обвинить?
– Увольте! Он давным-давно умер.
– Мои соболезнования, – сказал я.
Лицо дамы оставалось каменным, и она ни слова не произнесла в ответ.
– Дядюшки Конрада, – уточнила она после паузы.
– Ага. Понятно. Дядюшки Конрада. По материнской линии? Или по отцовской?
– Естественно, по материнской. Иначе его фамилия была бы не Вольбюр, а Ратгебальд-Пинетти.
– Простите мою рассеянность, – извинился я, – я не сразу вас понял. Значит, дядя Конрад Вольбюр – брат вашей матери, урожденной Вольбюр.
Дама воссияла (продолжая пахнуть):
– Вижу, нашелся человек, который понимает меня.
– И вы желаете заявить на скончавшегося герра Конрада Вольбюра?
– Откуда? Впрочем, все детально написано в представленных мной бумагах.
– Не хотелось бы повторяться, но вы видите эту гору дел? Я только что вступил в должность и не имею возможности изучить сразу все.
– Но мое дело не терпит отлагательства. Разве оно не снабжено соответствующей пометкой? Хочется надеяться.
– Несомненно, однако я еще не успел разделаться и с другими, не менее важными и срочными делами.
– Хочу ходатайствовать перед вами, – от дамы, казалось, исходило свечение, и запах усилился, я даже вынужден был распахнуть окно, – о том, чтобы мое дело было отнесено к первоочередной категории срочности.
– Но посудите сами, ваш дядюшка умер. Неужели для него может иметь значение срочность?
– Он был убит, – шепотом выдавила она. – Зверски и подло убит.
– Мало хорошего, разумеется, – ответил я. – Несчастный Конрад Вольбюр.
– Что вы толкуете? Тоже мне несчастный! Самая настоящая гадина. Пропил два доходных дома, вместо того чтобы передать их в наследство. И свою жену, тетю Софи, бил смертным боем.
– Значит, поделом ему, если нашелся кто-то, кто отправил его на тот свет.
– И это говорите вы?! Прокурор?!
Голос дамы достиг диапазона сирены воздушной тревоги. Я тут же захлопнул окно.
– Я сказал это в частном порядке, – попытался оправдаться я. – Так что прошу меня извинить.
– Я все же считаю, – продолжала дама уже спокойнее, – что кем бы он ни был, все же должна восторжествовать справедливость.
– Говорите, его убили? И когда же? Недавно?
– Где там недавно. В 1922-м.
– А сегодня у нас, если не ошибаюсь, 1964-й?
– Представьте себе, я помню, – строго произнесла она.
– Тут надо вспомнить о сроке давности. Все же, знаете, более тридцати лет…
– На такое убийство срок давности не распространяется! – категорически заявила дама. – Не должен распространяться!
– А кто его убил?
– Разумеется, дядя!
– То есть он решил сам свести счеты с жизнью?
– Свести счеты с жизнью! Свести счеты с жизнью! Разумеется, нет. Он пал от руки другого дяди. Дяди Конрада.
– Простите. Но я что-то не улавливаю…
– Моего второго дяди Конрада, но по отцовской линии. Конрад Ратгебальд-Пинетти. Он и есть убийца.
– Согласитесь, все это очень странно. Стало быть, убийца и его жертва были тезками?
– Наконец начинаете понимать.
– Но ведь не так просто это понять.
– Могу я пояснить кое-что? Так вот, непросто, конечно. Думаю, для юриспруденции несущественно, были они тезками или нет.
– Были, говорите? – глуповато переспросил я.
– Разумеется, были.
– Иными словами, оба – покойники?
– Естественно. Я все в точности указала.
– Гм… Все это весьма осложняет дело, – ответил я. – Если оба поджариваются в аду…
– Что? – в ужасе переспросила она.
– Да ничего, – ответил я, стараясь быть невозмутимым. – Если один был, как вы изволили выразиться, гадиной, да вдобавок поколачивал жену, там ему самое место. Как и второму, за совершенное им убийство. Может, для пущей острастки им отведут один и тот же котел.
Я понимал, что играю с огнем, построив беседу таким образом. Но верно угадал своеобразие этой дамы. Она моей иронии не почувствовала, даже в ужас пришла на всякий случай.
– Как? Говорите, один и тот же котел? Невероятно! Разве такое допустимо? В конце концов, оба – близкие родственники…
Как вы понимаете, друзья, я понял, что преимущество на моей стороне. И тут меня осенило.
– Поскольку оба мертвы, – сказал я, – они вне нашей юрисдикции. Для точного установления факта их нахождения в аду, а также в разные ли котлы их поместили, или в один и тот же, вероятно, уместным будет обратиться к его преосвященству архиепископу.
Секунду или две дама молча смотрела на меня. Потом вскочила, подхватила свою передвижную суму с неоспоримыми доказательствами и, не попрощавшись, покинула кабинет.
Я снова распахнул окно. Прокуратура тогда располагалась на той же улице, что и епископат, по соседству, так сказать, через дом. Высунувшись в окно, я наблюдал, как фрау Ратгебальд-Пинетти – или как ее там, возможно, она все же успела побывать замужем – решительным шагом направилась к епископату, с грохотом волоча за собой сумку на колесиках.
Больше я с ней не встречался. А у его преосвященства стало одной сутяжницей больше. Да простят мне небеса мой поступок. Он диктовался исключительно самообороной.
С кем из моих читателей мне хотелось бы познакомиться? Могу ли я вообразить, что среди читателей моей книги, а я как уже говорила, пишу книги тяжелые, сложные, есть люди, с которыми мне не хотелось бы познакомиться? Неужели они способны взять в руки эту тяжелую книгу, вернее сказать – тяжелую по содержанию книгу, только из чувства личной симпатии ко мне? Пусть даже для того, чтобы, прочитав пару страниц, отложить ее?
Не знаю, тот молодой человек, похожий на студента– первокурсника, а может, даже и школьник, купил ли он мою книгу на свои скромные карманные деньги? Сидит в вагоне метро и читает. С портфелем на коленях. Я ошибаюсь, или у него один глаз голубой, а другой карий? Говорят, так бывает только у злых людей. (У кошек ничего подобного не бывает, во всяком случае, я ничего такого не слышала.) У меня не укладывается в голове, как это человек, даже если у него разные глаза, может читать мою книгу и быть при этом злюкой, к тому же если выложил за нее свои кровные карманные денежки. Вот он вдруг вскакивает, едва не роняя портфель на пол. Он так увлекся чтением, что едва не проехал свою остановку. У него даже нет времени сунуть книгу в портфель, и он, заложив пальцем страницу, бежит к дверям, которые вот-вот снова закроются.
Или, может, он получил книгу в подарок? Взял почитать в библиотеке? Нет, я специально посмотрела – на корешке нет характерной белой наклейки с цифрами и буквами, как у библиотечных книг.
Или подобрал ее где-нибудь? Может, кто-нибудь – кто? – забыл где-нибудь мою книгу? Забыл? А может, предпочел забыть? Оставил ее на произвол судьбы, и неизвестно, что бы с ней произошло, если бы этот молодой человек, кто он там, студент или школьник, не взял ее под свою опеку и вот читает теперь стоящую мне стольких нервов книгу, мою глубокую, даже глубокомысленную, тяжело понимаемую и тяжело читаемую книгу, а если уж быть до конца откровенным, мою вовсе не доступную пониманию книгу.
Мою книгу. Ведь раз я ее написала, стало быть, она моя, эта книга?
– И однажды та самая сутяжница, – решил вставить слово герр Гальцинг, сегодня лишь слушатель, но все же на всякий случай он прихватил с собой виолончель, хоть и не вынул ее из футляра, – это было еще до того, как герр доктор Ф. направил ее к епископу, едва ли не стала причиной самого настоящего публичного скандала.
Воспоминание вызывает улыбку герра земельного прокурора.
– Дело в том, что тогда в нашем учреждении царила скученность. Мы, прокуроры, сидели по двое, а то и по трое в одном кабинете. К счастью, у каждого из нас как минимум раз в неделю проходили судебные заседания, и мы в тот день в кабинете не показывались. Существовал даже особый жаргон «для служебного пользования». На нем такое отсутствие обозначалось так: «Он сидит». Эта лаконичная фраза употреблялась исключительно в стенах прокуратуры. «А где сегодня герр X.?» – спрашивал кто-нибудь, распахнув дверь кабинета. «Сидит», – отвечали ему. «Ладно, спасибо, зайду завтра». Был у нас один весьма рассеянный господин, герр К., добрейшая душа, но если он углублялся в бумаги, то ничего вокруг себя не слышал и не видел. И вот однажды в кабинет явилась та самая сутяжница, о которой я вам только что рассказал, и спрашивает: «Скажите, а где герр прокурор X.?» Герр К. по доброте душевной и отвечает ей: «Сидит». Сутяжница едва не свалилась в обморок от такой неожиданности, потом тут же кинулась в редакцию нашей «Абендцайтунг» сообщить, что, мол, прокурор X. арестован и находится в следственном изоляторе. Они уже успели отправить это сообщение в набор, но в последнюю минуту редактор, умный человек, все же решил проверить сообщение, позвонив в прокуратуру…
