— Вестимо, — сказал Олег. — Однако, вовсе не вдруг и далеко не все. Но, бессомненно, возможно.
— А… как? Что ты с ними делать-то собираешься? Бить? Как Разоева? Или… гипнотизировать, как меня?
— Вестимо, нет, — поморщился Олег. — Надобно сделать так, чтобы они сами поняли. Это чрезвычайно долго, но… по-другому нельзя.
— А дальше? Кое-кто, вероятно, и станет твоим… — Глазов несколько раз щелкнул пальцами, подбирая нужное слово.
— Соратником, — подсказал Трегрей.
— Да, соратником. Но что это изменит… — он рукой с зажатой в ней сигаретой очертил в воздухе дымный круг, — в общем? А? На всю систему целиком это же никак не повлияет?
— Повлияет, — заверил его Олег и улыбнулся. — Главное — положить начало. Воспитать тех, кто имеет волю и отчаянное желание изменять реальность согласно вечным правилам справедливости. И дать им силу делать это.
Глава 4
Этот Гуманоид, рядовой Василий Морисович Иванов… то бишь, Олег Гай Трегрей, напомнил майору Глазову его самого, лет этак тридцать назад. Он ведь тогда точно так же понимал мир. То неправильное и несправедливое, что он видел вокруг, будучи восемнадцати-двадцатилетним, ему казалось без особого труда устранимым. Тем более что и тогдашние наставники убеждали Лешу Глазова в этом. Да что там, не только наставники; телевизор, газеты и радио демонстрировали окружающий мир таким, каким он в представлении большинства и должен быть. Это бравурное и многоцветное полотно, воспринимаемое вкупе с разительно отличающейся от него реальностью, оставляло в сознании Леши Глазова вполне конкретную установку: перекроить действительность в соответствии с тем единственно верным, но пока еще виртуальным вариантом. Все это тогда для Глазова было столь очевидным, что он искренне изумлялся тем, кто азартно ратовал за то, чтобы искусственно созданный мир как можно более точно отражал реальность со всей ее мерзостью — дескать, нечего скрывать недостатки, пора начать их освещать и вообще бороться за правду! Как будто без дополнительного освещения эти недостатки разглядеть было невозможно…
Впрочем, очень скоро желание борцов за правду исполнилось. Экраны телевизоров, радиоэфир и страницы газет, журналов и книг отображали жизнь зеркально, но и жизнь к тому времени переменилась так, что эту зеркальность стали называть «чернухой». И старший лейтенант КГБ Алексей Глазов тогда с удивительной ясностью понял, что, как ни старайся и не рвись, этот мир ни к лучшему, ни к худшему не изменишь. Мир таков, какой есть, и плевать он хотел на отдельных реформаторов и их идеалы; и законы существования этого мира, должно быть, так же непонятны теперь, как и тысячу лет назад. И все, что может человек, — просто пытаться выжить, подстраиваясь к действительности и подыгрывая ей. Но вот подстраиваться и подыгрывать Глазов не очень-то умел. Потому и оставалось ему только мотаться по воинским частям, выполнять одну и ту же скучную работу, результата которой он не видел, и в результат этот, собственно, совсем уже не верил…
Алексей Максимович, выехав на загородную трассу, увеличил скорость.
«Что все-таки поражает в этом Трегрее, — подумал он, привычно проведя ладонью по белой голове, — так это непоколебимая его уверенность в том, что он говорит и делает. Не вера, а именно уверенность. Вроде как у опытного инженера, которого прислали на сложный объект. Местные работяги считают работу невыполнимой, смеются над инженером и злятся, а он точно знает, каким будет конечный результат, поэтому мало обращает внимание на их реакцию. Он уже видел его, этот результат. Вот и Трегрей… такое впечатление, что ему прекрасно известно, каково это, жить в мире, где все на самом деле правильно и справедливо…»
Глазов свернул к притулившемуся у обочины невзрачному одноэтажному серому зданию, ни одно окно которого не выходило на трассу. По наезженной колее майор обогнул здание и припарковал автомобиль у невысокой плетеной изгороди, где уже стояли несколько иномарок, среди которых Алексей Максимович заметил внедорожник Самородова. Майор двинулся вдоль изгороди к открытой калитке. Над калиткой изгибалась арка, сплетенная, как и изгородь, из ивовых прутьев и виноградной лозы. Под аркой на звонких цепочках висела деревянная круглая вывеска. «Кафе „Ивушка“», — сообщалось на вывеске.
Кафе это было, что называется, для своих. Случайный автомобилист, проезжающий по трассе, если и обращал внимание на серое строение, естественно сливающееся со здешним тоску навевающим придорожным пейзажем, то и помыслить не мог, что в этом строении расположено именно кафе, причем, по качеству подаваемых блюд и уровню обслуживания, едва ли не лучшее в области.
Войдя во двор, Алексей Максимович остановился, нерешительно оглядываясь. Двор был уставлен плетеными ивовыми беседками, словно гигантскими корзинками. Из-под живописно увитого искусственной виноградной лозой навеса, рядом с которым исходил уютным дымком большой мангал, показался немолодой кавказец в белой блузе, белых брюках и белом же поварском колпаке, удачно довершавшем его потешный, будто карнавальный, костюм. Длинные и завитые усы кавказца сияли небывалой навощенной чернотой, а в обеих руках он держал по шампуру еще потрескивающего раскаленным мясным соком шашлыка.
Глазов вдруг ощутил себя попавшим на сцену провинциального театра, где полным ходом идет постановка. Представилось ему, что вот сейчас кавказец кинется к нему с душевным распевом: «Вай, какой гость пожаловал!..» Но черноусый, сдержанно поздоровавшись, кратко осведомился:
— К Семену Семеновичу? Вот сюда, пожалуйста, — и указал шампуром на одну из беседок.
В прохладном полумраке беседки за круглым столиком, на котором помещались объемистый графин с водкой и несколько мисок с мясом и бутафорски ярко поблескивающими овощами, помимо полковника Самородова сидел еще один мужчина, очень крупный, темноволосый, со шрамом, похожим на отпечаток птичьей лапки под правым глазом.
Семен Семенович шумно обрадовался Глазову. Представил его своему товарищу:
— А это тот самый Алексей Максимыч, наш, Михаил Сигизмундович, партнер!
Мужчина со шрамом протянул майору тяжелую и твердую, как полено, руку.
— Михаил Сигизмундович, — густо произнес он.
— Со знакомством для начала! — объявил Самородов, разливая водку.
— За рулем, — накрыл свою стопку ладонью Глазов. — Извините, не поддержу. Чаю бы лучше…
Михаил Сигизмундович коротко хмыкнул.
— Да брось ты, Алексей Максимыч! — закружил наклоненным горлышком графина над стопкой Глазова Самородов. — Когда это кому мешало?
— Рановато для этого дела, — не убрал руку майор. — Да и не любитель я…
— Михаил Сигизмундович? — переключился Семен Семенович.
— Нет, — секунду подумав, сказал и тот. — Головушку берегу, сам знаешь… И так уже после того случая репутация закачалась, как та рябина.
— Значит, и я не буду, — мгновенно решил Самородов и, закрыв графин, поставил его обратно.
Усевшись, он потянул за какой-то шнурок, свисавший над столом, пониже выключенного потолочного светильника, и где-то за стенами беседки раздался мелодичный звоночек.
— Товарищ полковник, — нарушив молчание, попросил Глазов, — вы извините, но мне сейчас в больницу ехать, к жене, поэтому…
— Никаких «полковников»! — бодро встопорщил усы Семен Семенович. — Мы не на службе ведь, так? За пределами расположения части — забудь про звания. — Он достал из-под столика толстый кожаный портфель и водрузил его себе на колени. — И вообще, — продолжал Самородов, сдвигая в сторону миски и на освободившееся место выкладывая из портфеля бумаги, — пора, верно, мне в отставку подавать. На службу совершенно времени не хватает. Дел выше крыши, не вырваться, а в части черт знает что творится… Что там опять у нас случилось, Алексей Максимыч?
Глазов завороженно смотрел на растущую на столе бумажную стопку. Услышав вопрос комполка, он вздрогнул:
— А? Да ничего особенного, призывы друг к другу притираются.
— Притираются… — проворчал Самородов. — Я же предупреждал вас всех: Разоева не трогайте. У меня половина партнеров — его соотечественники, сами знаете, как они друг за друга… А я с ними ссориться не хочу. Хорошо еще — Киврин звонил — Разоев на этот раз вроде волну поднимать не собирается. Ты, Алексей Максимыч, этого своего срочника стебанутого — как его там? — угомони. Я не пойму, на хрена он тебе нужен-то, а?
— Рядовой Иванов находится в разработке, — пояснил майор. — Подробности я разглашать не имею права.
— Военно-чекистская тайна! — насмешливо гукнул Михаил Сигизмундович и, не вставая, протянул руку, чтобы включить светильник.
Самородов посмеялся этой шутке, а затем, незаметно для Михаила Сигизмундовича, подмигнул Глазову. Мол, не обращай внимания, юмор такой. Вообще, Семен Семенович по отношению к Михаилу Сигизмундовичу держался подчеркнуто уважительно. По отношению к Глазову — снисходительно-панибратски, но в то же время несколько заискивающе, тем не менее, не забывая мимикой демонстрировать, что это заискивание — тоже своего рода игра. И все же в глазах Самородова, когда он смотрел на Алексея Максимовича, пару раз мелькнула настороженность. Сегодняшнее поведение Глазова чем-то тревожило его. Но вот чем, он понять не мог.
