— Может, у него был бурный роман с Уилфредом Оуэном, — вмешался Джастин. — В траншеях.
Раф демонстративно вздохнул.
— Насколько я могу судить, речь скорее шла о попытке самоубийства, — сказал Дэниел. — Выйдя из лечебницы, он эмигрировал и дожил до весьма преклонного возраста — умер уже на моей памяти. Впрочем, он не из тех, кого хочется вспоминать. И ты права, Эбби, счастливчиком я бы его не назвал.
Дэниел сунул фотографию на место и, прежде чем перевернуть страницу, нежно провел по ней ладонью.
Глинтвейн был горячий, сладкий и пахучий — кусочки лимона Джастин нашпиговал гвоздикой. Дэниел листал страницы, и передо мной мелькали усы размером с кошку, женщины в кружевах, гуляющие по цветущему саду («Господи, вот какой он на самом деле», — выдохнула Эбби), длинные фалды фраков и обвисшие плечи. Кое-кто из мужчин напоминал сложением Дэниела и Уильяма — высокие и плотные, — но большинство были низкорослые, щуплые, словно составленные из углов и прямых линий, выдвинутых подбородков, длинных носов и острых локтей.
— Какая прелесть, — сказала я. — Где вы его нашли?
Внезапная тишина.
«Ох, — подумала я. — Ох-ох. Это надо же так проколоться, именно сейчас, когда я только-только начала входить в роль…»
— Это ты его нашла. — Джастин опустил стакан на колено. — Наверху. В свободной комнате. Неужели не…
Предложение осталось незаконченным. Никто не продолжил.
«Никогда, — наставлял Фрэнк, — что бы ни случилось, никогда не иди на попятную. Облажалась, вали все на кому, предменструальный синдром, полнолуние — все, что угодно: главное, стой на своем».
— Нет. Если б видела раньше, вспомнила бы.
Все смотрели на меня. Глаза Дэниела были рядом — напряженные, пристальные, огромные за стеклами очков. Я знала, что побледнела, и он наверняка это заметил.
Считал, что ты живой до больницы не доехала. У него даже была такая завернутая теория, что, мол, легавые объявили тебя живой, чтобы морочить людям головы.
— Ты его нашла, Лекси, — негромко сказала Эбби, наклоняясь, чтобы видеть меня. — Вы с Джастином рылись в хламе после обеда, и ты откопала альбом. Это было в тот вечер…
Она невнятно махнула рукой и бросила торопливый взгляд на Дэниела.
— Да, за несколько часов до инцидента, — сказал он. Странная дрожь пробежала по его телу, что-то вроде непроизвольной и подавленной волевым усилием судороги. Впрочем, не исключено, что мне показалось, поскольку в данный момент я прилагала все усилия к тому, чтобы скрыть нахлынувшее облегчение. — Не удивительно, что ты не помнишь.
— Ладно, — добавил Раф чуточку громче, чем требовала ситуация, — проехали.
— Черт знает что. — Я покачала головой. — Чувствую себя полной идиоткой. Ладно бы какие-то гадости вылетели из головы, а то теперь буду гадать, что еще забыла. А если я купила выигрышный лотерейный билет и куда-то его убрала?
— Ш-ш-ш! — Дэниел улыбался мне своей невероятной улыбкой. — Не бери в голову. Мы и сами совершенно забыли про альбом. Только сегодня вспомнили. И впервые заглянули. — Он взял мою руку и бережно разогнул пальцы — я даже не заметила, как сжала их в кулак. — Как хорошо, что ты его нашла. История у дома такая, что на всю деревню хватит. Не хотелось бы, чтобы она затерялась. Посмотри — вишневые деревья, только что посаженные.
— А полюбуйтесь на этого красавца. — Эбби указала на мужчину в полном охотничьем снаряжении, сидящего на поджаром гнедом скакуне на фоне парадных ворот. — Вот кого бы точно удар хватил, узнай он, что в конюшне машины стоят.
Голос ее звучал совершенно естественно, без пауз, легко и спокойно, но в обращенных к Дэниелу глазах металось беспокойство.
— Если не ошибаюсь, — заметил Дэниел, — это и есть наш благодетель. — Он вынул и перевернул карточку. — Да. «Саймон верхом на Гордом, ноябрь 1949». Ему тогда было двадцать с небольшим.
Дядюшка Саймон представлял главную ветвь семейного древа — малорослый, жилистый, с хищным носом и жестким взглядом.
— Еще один несчастный. Жена умерла молодой, и он так и не оправился после ее смерти. Тогда и запил. Джастин прав: радостей в жизни им выпало не много.
Он стал засовывать снимок в уголки, но Эбби покачала головой, забрала карточку из рук Дэниела, подошла к камину и поставила фотографию на полку.
— Вот так.
— Зачем? — спросил Раф.
— Затем. Мы все обязаны ему. Он мог оставить деньги какому-нибудь клубу верховой езды, и я до сих пор жила бы в подвале без окон и каждый день молила Бога, чтобы ненормальный, что живет этажом выше, не вломился ко мне посреди ночи. На мой взгляд, Саймон вполне заслуживает почетного места.
— Ах, Эбби, ты такая славная. — Джастин протянул руку. — Ну же, иди ко мне.
Эбби пододвинула к фотографии подсвечник и вернулась к Джастину. Он обнял ее одной рукой и усадил к себе на колени. Эбби забрала у Дэниела стакан.
— За дядюшку Саймона!
Саймон Марч, ничуть не растрогавшись, недобро смотрел на нас с каминной полки.
— Почему бы и нет, — согласился Раф. — За дядюшку Саймона.
Глинтвейн был крепкий. Я сидела, уютно вклинившись между Дэниелом и Рафом. Порыв ветра подребезжал оконным стеклом и качнул в высоких углах паутину.
— За дядюшку Саймона, — сказали мы все.
Позднее я сидела на подоконнике у себя в комнате и перебирала крошки свежей информации. Все четверо скрывали истинные чувства, причем делали это очень даже искусно. Эбби, разозлившись, могла запустить вилкой. Раф косвенно винил Лекси за то, что ее порезали. Джастин был уверен, что всех их рано или поздно арестуют. Дэниел не поверил в историю с комой. А за день до того, как я дала согласие, Раф услышал голос Лекси, сообщившей, что она возвращается.
Когда занимаешься расследованием убийства, почти не думаешь об убитом. Иногда кто-то запоминается — дети, забитые до смерти пенсионеры, девушки, вырядившиеся во все самое-самое и закончившие ночь в сточной канаве, — но чаще всего жертва есть лишь исходный пункт; солнце у края радуги — убийца. В какой-то момент убитый становится случайной, полузабытой деталью, частью реквизита, которую выносят лишь в прологе, чтобы, оттолкнувшись от нее, началось реальное действо. Мы с Робом обычно прикалывали к доске фотографию жертвы — не снимок с места убийства, не официальный портрет, а какой-нибудь сокровенный фрагмент, застывший миг того времени, когда человек был чем-то большим, нежели просто жертвой преступления, — чтобы не забывать.
И дело не в бессердечии или инстинкте самосохранения. Факт остается фактом: в каждом деле об убийстве, которым я занималась, главным действующим лицом был убийца. Жертва — и представьте, как объяснить это семье, у которой не осталось ничего, кроме надежды, — лишь случайно оказывалась в перекрестье прицела, когда пуля уже была в стволе, а курок взведен. Властный самодур всегда готов убить дражайшую половину, стоит той проявить неповиновение, — вашей дочери лишь не повезло стать его женой. Грабитель давно шастает с ножом по темному переулку, и ваш муж просто некстати свернул в тот вечер именно туда. Мы проходимся по всей жизни убитого частым гребнем не для того, чтобы побольше узнать о жертве, а чтобы выяснить что-то о преступнике, вычислив точный миг, когда кто-то попал в перекрестье прицела. Пользуясь своими инструментами и правилами, мы проводим линию прямиком к дулу, из которого вылетела пуля. Жертва может объяснить нам, как это случилось, но почти никогда — почему. Единственная причина, начало и конец, замкнутый круг — убийца.
Нынешнее дело с самого начала было другим. Мне не грозила опасность забыть о Лекси, и не потому, что я носила с собой фотоснимок-напоминание, который ставила перед собой каждый раз, когда чистила зубы или мыла руки. С той самой секунды, когда я только вошла в ту сторожку, еще до того, как увидела ее, все было завязано на ней. Впервые случилось так, что я постоянно забывала не о жертве, а об убийце.
А если это самоубийство? Мысль пришла столь внезапно и ударила с такой силой, что я едва не свалилась с подоконника — продавив стекло, туда, в холод. Если убийца настолько невидим, если в центре всего дела постоянно только она, Лекси, то не потому ли, что никакого убийства не было? В секунду просветления я увидела все с такой ясностью, словно сцена во всем тошнотворно замедленном ужасе развернулась у меня на глазах там, внизу, на темной лужайке. Вот остальные откладывают карты, потягиваются — где же Лекси? Беспокойство сплетается все туже и туже, пока они не встают наконец, накидывают куртки и выходят в ночь, в дождь, с фонариками — искать. Лекси! Лекс! Вот вся четверка вваливается в сторожку. Дрожащие руки пытаются отыскать пульс, ее перетаскивают под крышу и бережно кладут на пол, поднимают нож, роются в карманах вдруг найдется какое-то объяснение, записка, слова. Может быть — Боже! — может быть, они даже что-то нашли.
