и времён не упускали возможности приторговывать даже во время коротких остановок в попутных портах дефицитными заморскими товарами, прихваченными по случаю где-нибудь в Сан-Франциско или в других гаванях западного побережья Америки…
8
Итак, весна-лето памятного 1945 года… Не знаю, как в других регионах нашей огромной в ту пору страны, но всеобщая майская победная эйфория, по крайней мере в нашем маленьком селе, как-то быстро затушевалась обыденными житейскими и трудовыми делами и проблемами. И вроде бы даже отошла незаметно в тенёчек. Поначалу, конечно же, было очень и совсем по-праздничному радостно и весело. Неожиданно откуда-то появились новые люди, преимущественно молодые, правда, большинство из них это были матросы с береговой батареи. Во время войны флотские ребята появлялись в селе только время от времени и не более двух-трёх человек одновременно – это когда они проходили по нашим улочкам в сторону юго-западного распадка, в вершине которого на скале, нависшей над океаном, был радиометрический пост батареи. А тут сразу большими группами, по десять-пятнадцать человек. Ещё в конце зимы они протянули по столбам в село радиолинию, над крылечком колхозной конторы повесили репродуктор, и всё село впервые за всю свою историю смогло услышать голос далёкой Москвы. А после Победы они стали появляться чуть ли не каждый день на нашей спортивной площадке возле сельского клуба. Днём они занимались в основном с нами, пацанами, виртуозно крутились на турнике на зависть нам, а вечером обычно устраивали тут же танцы под гармошку или принесённый кем-то из дома патефон и кружили головы местным девчонкам и безмужним молодым женщинам. Ну а освободившийся турник теперь безраздельно захватывали сельские мальчишки, и совсем скоро почти каждый из нас, можно сказать, совсем не уступал уже во всех мыслимых упражнениях на перекладине и довольно лихих соскоках с неё нашим кумирам, которыми мы невольно считали удивительно ловких и сильных батарейцев.
Начало мирной жизни совсем неожиданно принесло негаданную радость и мне лично. Мой отец, как правило, уезжавший с бригадой в начале апреля в Сероглазку для окончательной подготовки всех деталей ставного невода к постановке его на океанской стороне острова Старичок, привёз мне из города в начале июня сказочный подарок – батарейный приёмник с неимоверно радостным названием «Родина», выведенным красными курсивными буквами на искристо-шёлковой матерчатой обивке лицевой стороны. Представлял он из себя довольно громоздкий фанерный ящик, напичканный стеклянными радиолампами и разными непонятными другими радиодеталями, переплетёнными разноцветными проводами. По своей длине этот говорящий ящик занимал чуть ли не половину нашего обеденного стола, а рядом с ним отец выложил на столешницу увесистые кирпичи батарей сухих элементов, обёрнутых промасленной бумагой и залитых сверху чёрной смолой, из которой торчали выводы электроконтактов. По этому приёмнику я начал слушать передачи Петропавловской радиостанции, которые начинались в семь часов вечера и открывались, как помнится, коротким фрагментом из оперы Глинки «Иван Сусанин», который вроде бы принято называть коротким словом «Славься!» Но тогда, конечно же, я ещё и думать не думал, что эта чудная бравурная мелодия принадлежит творчеству такого знаменитого русского композитора. Второй раз, кстати, я услышал эту музыкальную заставку при открытии передач только в 90-е годы XX века, но уже у другой радиостанции: радио Москвы некоторое время тогда использовало эту музыку как вариант Гимна новой Российской Федерации.
Этот первый в моей жизни радиоприёмник прослужил совсем недолго: как только батареи сели окончательно, так и прекратилась его жизнедеятельность, поскольку новые в нашем захолустье достать было практически невозможно, кроме как не на городском рынке, да и там проблематично. Но в мою последующую жизнь этот фанерный чудо-ящик, как оказалось потом, внёс существенные коррективы: с той самой поры, сколько я помню, я делал школьные уроки только при включённом радио: музыка мне совершенно не мешала, просто создавала какой-то особый творческий фон. И, повзрослев, я так и не изменил этой давней привычке: даже став журналистом, я зачастую работал только в таком вот мягком, негромком музыкальном сопровождении…
И всё же к концу мая – началу июня фейерверк праздничных торжеств, посвящённых Победе, как-то незаметно иссяк. Думаю, этому способствовали как минимум две причины. Во-первых, начинался новый рыболовный сезон – массовый ход лососёвых и сельди. А это для жителей Камчатки той поры была самая горячая промысловая страда, забирающая на свои морские и речные нивы до самой осени практически всё трудоспособное население. Но была и другая, на мой взгляд, не менее важная причина: мы жили на самой границе с фактически недружественной нам державой, к тому же воюющей с нашим союзником по антигитлеровской коалиции – США. Посудите сами: перед нами – безбрежный океан, а единственный путь к русскому порту на материке Владивостоку морской, но и он перегорожен Японией, союзницей поверженной нами Германии, и оккупированными японцами Курильскими островами, нашпигованными японскими военно-морскими базами, говоря флотским языком, ниже ватерлинии. Камчатские рыбаки и моряки хорошо знали, какие это наши соседи. Как символ такого «добрососедства» служил советский танкер «Мариуполь», в начале сороковых годов потерпевший аварию в Первом Курильском проливе из-за нарушения японцами без какого-либо предупреждения действующих всегда раннее веками сложившихся навигационных условий. Более того, они не разрешили нам снять с рифов у острова Шумшу этот многострадальный танкер, а превратили его в настоящую крепость с 20-орудийной батареей, противопоставив её единственной нашей 4-5-орудийной, стоящей на противоположном берегу пролива всего в 12 километрах на камчатском мысе Лопатка. Ну, а остальные жители, от мала до велика, кто не знал всего этого доподлинно, наверняка чувствовали интуитивно исходящую от соседей за проливом извечно затаённую угрозу. Вот почему, думаю, дальневосточники тогда, весной и летом 45-го, как говорится, нутром чувствовали, что после победного 9-го Мая будет какое-то продолжение. И невольно где-то под сердцем у каждого затаился холодок вопроса без ответа: а какое? Пока без ответа…
Надо сказать, что лето этого года в некотором роде оказалось более благоприятным для работы моего отца и его бригады. После операции на аппендиците в 42-м, когда его срочно сняли с острова и на катере отправили в городскую больницу Петропавловска, в сезон 43-го председатель колхоза Добрычев поставил его «на лёгкий труд»: бригадиром рыбаков ставного невода в Малой Саранной. Правда, труд этот был лишь относительно лёгким. Невод хоть и был раз в десять меньше того, который обычно ставился на острове, и акватория бухты, в которой он был расположен, практически всегда была совершенно спокойна, но мокрая дель его ловушки была всегда забита тиной, поэтому во время переборки требовал немалых усилий от бригады всего в четыре-пять человек,
