пухлыми румяными щеками, и удивленно спросил:
– По скольку же вы обычно играете?
– Право, не знаю, – ответил Шелтон.
Джентльмен по имени Мэбби натер мелом кий и, передвинувшись на своих толстых расслабленных ногах, обтянутых узкими брюками, изогнулся для удара.
– Хорош удар, а? – спросил он, вновь выпрямившись и с сонным любопытством глядя на Шелтона своими сытыми глазами. Глаза эти, казалось, говорили: «Непонятное животное этот Шелтон!»
Шелтон поспешно вышел из дома: хотел добежать до лужайки, расположенной в глубине сада, – но тут к нему подошел прогуливавшийся на солнышке молодой человек в рубашке с мягким отложным воротничком, хрупкий на вид, с редкими белобрысыми усиками, высоким лбом и переплетением тонких голубоватых жилок на висках. Походка у него была упругая, шаг мелкий, но четкий. Лицо его, молодое и открытое, носило на себе, подобно лицам многих английских аристократов, печать изысканного эстетства. Должно быть, он понимал толк в старинной мебели и церквах. Сейчас в руках он держал «Спектейтор».
– А, Шелтон! – сказал он тонким голосом, останавливаясь в такой удобной позе, что было бы просто кощунством заставить его переменить ее. – Вышли подышать свежим воздухом?
Загорелое лицо Шелтона, неправильный нос и мягко очерченный, но упрямый подбородок до странности не соответствовали точеным чертам эстета.
– Хэлидом говорил мне, что вы собираетесь выставить свою кандидатуру в парламент, – сказал тот.
Шелтон вспомнил властную манеру Хэлидома устраивать чужие дела по своему усмотрению и улыбнулся.
– Разве я похож на кандидата? – спросил он.
Брови эстета чуть дрогнули. Ему, по-видимому, никогда не приходило в голову, что человек, собирающийся выставить свою кандидатуру в парламент, должен быть похож на кандидата, и он с некоторым любопытством оглядел Шелтона.
– Если на то пошло, так, пожалуй, нет, – сказал он.
В его глазах, с такой нарочитой иронией взиравших на мир, был тот же вопрос, что и в глазах Мэбби, хотя они были совсем другими: они, казалось, тоже спрашивали: «Что за непонятный тип этот Шелтон?»
– Вы по-прежнему служите в министерстве внутренних дел? – спросил Шелтон.
Эстет нагнулся и, понюхав розу, ответил:
– Да. Это меня вполне устраивает. У меня остается много свободного времени для занятий искусством.
– Это, должно быть, очень интересно, – сказал Шелтон, не переставая искать глазами Антонию. – Мне вот никогда не удавалось увлечься чем-нибудь.
– Вы никогда ничем не увлекались? – воскликнул эстет, проводя рукой по волосам (он был без шляпы). – Но чем же вы в таком случае заполняете свое время?
Шелтон не знал, что ответить: он никогда не задумывался над этим.
– Право, не знаю, – нерешительно сказал он. – В общем, всегда что-нибудь находится.
Эстет засунул руки в карманы и окинул собеседника ясным взглядом.
– Каждый человек должен чем-то увлекаться, чтобы не потерять интереса к жизни, – заметил он.
– Интереса? – угрюмо повторил Шелтон. – Я нахожу, что жизнь сама по себе достаточно интересна.
– Ах вот как! – сказал эстет, словно порицая такое отношение к жизни как к чему-то самому по себе интересному. – Все это прекрасно, – продолжил он, – но этого мало. Почему бы вам не заняться резьбой по дереву?
– Резьбой по дереву?
– Как только мне надоедает заниматься служебными бумагами и тому подобным, я бросаю все и сажусь за резьбу по дереву – это такой же отдых, как игра в хоккей.
– Но мне совсем не хочется этим заниматься.
Брови молодого эстета сдвинулись, и он дернул себя за ус.
– Вот увидите, как непрактично жить без увлечений, – сказал он. – А что вы будете делать, когда состаритесь?
Слово «непрактично» прозвучало как-то странно в его устах, ибо, глядя на него, казалось, что весь он словно покрыт эмалью, наподобие современных драгоценностей, которые делают так, чтобы никто не догадался об их настоящей цене.
– Вы бросили адвокатуру? Неужели вам не скучно ничего не делать? – продолжал эстет, останавливаясь перед старинными солнечными часами.
Шелтон, естественно, не счел удобным объяснять, что он влюблен и что это заполняет всю его жизнь. Безделье недостойно мужчины! Но до сих пор он никогда еще не ощущал потребности в каком-то занятии. И потому он молчал, но это молчание ничуть не смутило его спутника.
– Прекрасный образец старинного мастерства! – сказал тот, движением подбородка указывая на солнечные часы, и, обойдя кругом, принялся рассматривать их с другой стороны.
Серый постамент часов отбрасывал на дерн тонкую, постепенно укорачивающуюся тень; по бокам его тянулись вверх язычки мха, а у подножия густо разрослись маргаритки – казалось, часы растут из самой земли.
– Хотелось бы мне иметь их у себя! – сказал эстет. – Право, не помню, чтоб я видел солнечные часы лучше этих.
И он снова обошел вокруг них.
Брови его были по-прежнему иронически вздернуты, но глаза под ними светились тонким расчетом, рот был слегка приоткрыт. Человек более наблюдательный сказал бы, что на лице его написана жадность, и даже Шелтон был так поражен, словно прочел в «Спектейтор» исповедь торгаша.
– Перенесите эти часы в другое место, и они утратят все свое очарование, – сказал Шелтон.
Его собеседник нетерпеливо обернулся; на сей раз, как ни удивительно, он и не пытался скрывать свои чувства.
– Нисколько! – сказал он. – Ого! Я так и думал! Тысяча шестьсот девяностый год. Самый расцвет этого мастерства! – Он провел пальцем по краю циферблата. – Великолепная линия – ровная, словно только сейчас высечена. Вы, видимо, не очень интересуетесь подобными вещами. – И на лице эстета вновь появилась прежняя маска, говорившая, что он привык к равнодушию вандалов.
Они двинулись дальше, к огородам; Шелтон по-прежнему старательно обыскивал глазами каждый тенистый уголок. Ему хотелось сказать: «Я очень тороплюсь», – и помчаться дальше, но в эстете было что-то такое, что оскорбляло чувства Шелтона и в то же время исключало всякую возможность проявить их. «Чувства? – казалось, говорил этот человек. – Прекрасно. Но нужно что-то еще, кроме этого. Почему бы не заняться резьбой по дереву?.. Чувства! Я родился в Англии и учился в Кембридже…»
– Вы здесь надолго? – спросил он Шелтона. – Я завтра уезжаю к Хэлидому. Очевидно, мы там с вами не встретимся? Славный малый этот Хэлидом! У него превосходная коллекция гравюр!
– Да, я остаюсь здесь, – сказал Шелтон.
– А-а! – протянул эстет. – Прелестные люди эти Деннанты!
Чувствуя, что медленно заливается краской, Шелтон отвернулся и, сорвав ягодку крыжовника, пробормотал:
– Да.
– Особенно старшая дочь: никакого сумасбродства и в помине нет! По-моему, она на редкость приятная девушка.
Шелтон выслушал эту похвалу своей невесте с чувством, очень далеким от удовольствия, как будто слова эстета осветили Антонию с какой-то совсем новой стороны. Он поспешно буркнул:
– Вам, вероятно, известно, что мы помолвлены?
– В самом деле? – воскликнул эстет, вновь окидывая Шелтона веселым, ясным, но
