твоей матери, бойфренда, бедняжки-сестры, полицейского Миллера и твоего отца. И поверь мне, Линнетт, мы найдем способ добавить к твоему сроку несколько лет за убийство твоей приемной семьи и трех полицейских, погибших при исполнении служебных обязанностей. Мы замечательным образом вернемся в прошлое.
Он подмигивает мне.
– Так это мой доктор? – спрашиваю я.
– Кто? – переспрашивает Гарретт, и улыбка сходит с его лица.
– Это доктор Кэрол подговорила того копа прикончить меня?
– Полицейский Дин Фоли был суперфаном, – говорит Гарретт. – Он явно всю жизнь ждал возможности наложить на тебя руки.
– Он попытался это сделать не один, – говорю я. – Тут целая группа заговорщиков. Меня прикончит кто-то другой.
– Знаешь что, Оливер Стоун?[47] – говорит он. – Мне на это дело насрать. Поехали.
* * *
Когда коп открывает дверь на парковку, солнце бьет мне в глаза, словно кто-то забивает в них гвозди. Моя холодная, как лед, кожа, жадно впитывает тепло. Поэтому-то я и переехала в Лос-Анджелес – здесь не бывает зим. Моя одежда не стиралась неделю, а потому она вся мятая и засаленная, но солнце снова целует меня вживую, и воздух пахнет как нечто, не попадающее в категорию чистящих средств «все в одном».
– Пошевеливайся, – говорит за моим левым плечом накачанный стероидами помощник шерифа.
Я, шаркая ногами, бреду за Гарреттом, цепи звякают по бетону, я пытаюсь крутить головой во все стороны, потому что доктор Кэрол могла посадить куда-нибудь еще одного снайпера, но меня все время отвлекает многоцветье. Я отмечаю минивэны, внедорожники, «транс-амы»[48], кусты, голубое небо без единого облачка. Ветерок пахнет Калифорнией, и я чувствую себя человеческой жертвой, которую ведут на заклание.
Когда мои глаза привыкают к солнечным лучам, отражаемым всеми лобовыми стеклами, мне приходится снова щуриться, потому что последние двадцать лет исчезают и я вижу принадлежащий Гарретту вишнево-красный «Кадиллак Севилья» 1976 года.
– Ух, какая красавица, – говорит помощник и садится на корточки, чтобы снять с моих ног оковы.
– Первая машина, какой я владел, – говорит Гарретт. – Поездка до Прово обойдется мне в сто пятьдесят два доллара, но она стоит каждого цента.
Я не хочу садиться в его машину. Я помню себя в этом «Кадиллаке» тысячу раз, помню его тело поверх моего, помню его руки повсюду на моем теле, но, когда он открывает заднюю дверь и направляет меня внутрь, положив ладонь на мою макушку, как это делают все копы с первого дня обучения и до самой смерти, я не сопротивляюсь. Какой смысл? Я могу только подчиняться.
* * *
Он снимает с меня один наручник и защелкивает его на металлическом стержне, закрепленном на двери машины.
– Удобно? – спрашивает он и, не дожидаясь ответа, захлопывает дверь.
Я наслаждаюсь теплом, пока они с помощником шерифа чешут языками. Эта машина была гордостью Гарретта, его радостью, но теперь он поставил в машину стержень и металлическую сетку, отделяющую передние сиденья от задних. Я пробую открыть дверь. Изнутри она не открывается.
– …но теперь ты приезжай ко мне повидаться, и я буду обчищать твои карманы, – говорит Гарретт, садясь в машину.
Он захлопывает дверь и машет помощнику, фотографирующему на телефон нелепую машину Гарретта. А Гарретт держит голову под тем единственным углом, при котором на фотографии не будет видна его расползшаяся на шее кожа.
– Ремень безопасности, Линнетт, – говорит Гарретт, он поворачивает ключ зажигания и заводит двигатель. – Не могу допустить, чтобы ты выбила свои красивые зубки, прежде чем я покончу с тобой.
Мы выезжаем на улицу. Мотор «кэдди» работает с таким же шумом, как движок танка.
– Мы поедем по дороге, и это не будет дорога в Изумрудный город, – говорит Гарретт, перестраиваясь в вечернем трафике, и полицейское отделение исчезает сзади. – Если только инъекция летальной дозы тебе в руку не похожа для тебя на встречу в Стране Оз.
Машины обгоняют нас с обеих сторон, они едут с высокой скоростью, пассажиры поглядывают меня, и знай они, кто я такая, любой из них с удовольствием пустил бы в меня пулю.
– Знаешь, – говорит он, – я купил эту машину на первый чек, который получил за это кино о братьях Уолкер. Черт побери, они платили мне за каждый день, что я провел на съемочной площадке, а все, что я делал, – это проверял, не держат ли актеры, играющие блюстителей порядка, оружие как банда фриков.
Я опускаюсь на пол, моя рука в наручнике торчит в окне. Я все еще не защищена со стороны дверей, но хотя бы через заднее окно меня никто не может застрелить. Как я оказалась в этой ситуации?
Неделю назад я была свободной, а теперь мое прошлое догнало меня, и это прошлое голодно. Как смогла доктор Кэрол сделать это в одиночестве? Ей требовалась помощь, кто-то, кого мы бы не видели, кого-то вроде… Хизер. Кто вызвал полицию, чья история изменяется с каждым рассказом, кто мог легко сжечь свой диспансер, кто оказался на территории Мэрилин, когда я приехала туда, кто вызвал полицию и поместил меня туда, где Дин Фоли мог попытаться меня убить.
– Я никогда не считал, что парень, который играл меня, выглядит так, как должен бы выглядеть, – говорит Гарретт. – Но я думаю, мою ауру трудно погасить. То, как я себя держу, как справляюсь с ситуацией и всякое такое. Актер этому никогда не может научиться. Знаешь, что ответил мне режиссер, когда я сказал ему, что сам должен играть себя? «Полицейский Кэннон, – сказал он мне, – вы привнесете на экран столько подлинности, что все остальные актеры на вашем фоне будут выглядеть неумехами». И в этом есть своя правда.
Я прижимаюсь к правосторонней двери, чтобы защитить мой торс и голову от любого, кто попытается атаковать справа, но слева я по-прежнему совершенно открыта. К чему все эти мои потуги? Они все это хорошо продумали заранее. Они все время на три шага опережали меня. Я слаба, и я одна, а их легион, и они – сила.
– Черт побери, Линн, – говорит Гарретт через черную проволочную сетку, – перестань ползать по полу и сядь, или я остановлю машину и брызну тебе в физиономию «Мейсом».
Я неохотно возвращаюсь на сиденье, а он в этот момент сворачивает на дорожку к окну автораздачи ресторана «Карлс Джуниор»[49]. В желудке у меня происходит что-то по теории Павлова, и начинает выделяться слюна. Я так голодна, что это чувство побеждает мой инстинкт самосохранения, и я смотрю на картинки на большой доске меню, как провинциал во время своей первой поездки в город.
