Машину Мокичев нашел довольно быстро, уговаривать водителя, смекнувшего, что заработок будет, не пришлось, и вот они выбежали на окраину Калининграда и помчались через Земландский полуостров в бывший город Раушен, ныне неизвестно по какому признаку называемый Светлогорском. Горы там вроде бы имелись — высокий берег моря, но вот назвать бы их, заросших густым лесом, светлыми Волков не решился.
Но как бы там ни было, а в половине четвертого они вошли в ресторан, и мокичевский кент оказался в наличии, приветствовал Ваську будто родного брата. Столик же, удобно стоящий у открытого окна с видом на Балтику, был уже сервирован на четверых, словно их ждали. Волков подумал, что Мокичев темнил, беспокоясь о возможном проколе, все заранее планировал, курвец, это вполне в его стиле, но почему-то хочет разыграть перед ним экспромт. Но если ему так хочется…
— Получена свежая икорка, — доверительно сообщил Мокичеву официант, звали его Валерий. — Есть и та, и другая. Это помимо рыбки…
— Валера, — укоризненно сказал Васька, — ты ведь знаешь мои принципы, дорогой…
— Прошу прощения, — Валера сделал вид, будто он смутился. — Искьюз ми, плиз. Вербум сат сапиенти. До прихода ваших дам выпьете аперитив? А ля гер ком а ля гер. Икры не будет, Василий Сергеевич.
С тем он и отошел, чтобы тут же принести капитанам первую выпивку.
— Что это за история с икрой? — спросил Волков.
— Есть икру я считаю безнравственным делом, — несколько напыщенным тоном произнес Мокичев. — Как, скажем, хулиганство или гомосексуализм.
Игорь Волков расхохотался.
— Ну ты даешь! — сказал он сквозь смех, слезы выступили у капитана из глаз, он, продолжая смеяться, вытирал их тыльной стороной ладони. — Какая же связь между рыбной икрой и этим самым гомо?
— Необязательно гомо, — сердито сказал Мокичев, реакция Игоря ему не поправилась. — Представь себе любое преступление против нравственности. Хотя бы и убийство… А что? Съев ложку игры, скольких осетров или лососей ты уничтожишь… Теперь дошло? Запретить употребление икры во всемирном масштабе — вот что бы я сделал, если б меня задвинули каким-нибудь «бугром» в ООН.
— Нда, — с интересом посмотрел на Ваську капитан. — Но ты ведь, Василий, ни одной рыбы не поймал в океане.
— Как ни одной?! А с кем мы вместе дрифтерные сети трясли на промысле в Норвежском море?
— Так то на практике, когда ты был всего лишь матросом и ответственность на тебе за рыбу не лежала. А в качестве капитана…
— Ни одной, — согласился Мокичев. — Только вот орудия убийства для вас перегоняю. Новенькие такие траулеры, с иголочки, прямо горяченькими доставляю с судоверфей, и плавбазы, на которых будут возить через океан замороженные трупы убитых вами рыб.
— Но ведь эти самые «трупы» ты небось употребляешь, Василий…
— Да! Употребляю… Ну и что? Грешен — люблю рыбку. А вот икру есть не могу.
«Вот так Мокичев! — весело подумал Игорь, ему, правда, немного не по себе стало от слов товарища, скорее оттого, что Волков не ждал ничего подобного от Васьки. — Подкинул проблемку… Действительно, разве справедливо ради сомнительного удовольствия уничтожать миллионы и миллиарды будущих рыб? Да это попросту нерационально! И пожалуй, в высшей степени кощунственно. Мало того, что мы устроили массовое побоище в океане… Какое там побоище! Настоящий геноцид объявили жителям моря… И тут еще эта икра. Наверное, прав сейчас Васька, и прав по большому счету. И мне, что ли, отказаться есть икру? Смешно, право слово, но в этом есть нечто».
— А вот она, эта стервь, — сказал Мокичев, толкнувшись о стакан Волкова своим и выпив его залпом, — она, мой диванчик, считает, что хавать икру — благородное дело. Меня все считают за чудака. Когда я появляюсь где-либо в гостях, икру моментально прячут, потому как пару раз учинил небольшой шум-скандалез.
Хорошо зная Ваську, Волков улыбнулся, представив себе, как это выглядело.
— О каком диванчике ты толкуешь? — спросил он.
— Это про Софку про свою, — ответил Мокичев. — Я зову ее Софа́, на французский лад, а иногда и диваном кличу. Не обижается. Сейчас вот вместе с Викой пригребет.
— А Вика, — спросил капитан, стараясь произнести это равнодушным голосом, — кто такая будет?
— Увидишь, — коротко ответил Мокичев. — Выпью за твое возвращение оттуда, а потом, при бабах, ни о чем таком говорить не будем.
Он выпил молча.
— Ты не знаком с Отто Вейнингером? — спросил Игорь Волков. — Он книгу написал, «Пол и характер» называется.
— Это про разные способы? — отозвался Васька. — Слыхал я про нее… Старье прошлого века. Хочешь, я тебе лучше датскую «Памятку мужчины» подарю? Недавно в Копенгагене купил… Блеск и красота куртизанок! А чего это ты меня про этого немца спросил?
— Он был евреем, Отто Вейнингер, — сказал капитан. — Потом перешел в протестантство, крестился. В тысяча девятьсот третьем году выпустил в Вене свою знаменитую книгу, она вовсе не про «способы», Василий, а спустя четыре месяца застрелился.
— Чудак, — сказал Мокичев. — Не понимаю этого…
— Его современники тоже не поняли, хотя и пытались объяснить всяк на свой лад. Профессор А. Форель в одной из публичных лекций назвал книгу Вейнингера симптомом «психической импотенции». Сюда, кстати, он относил и творчество Льва Толстого. Доктор Ф. Пробст определил идеи венского молодого ученого, ему было двадцать три года, как «психопатическое вырождение» и рекомендовал поместить книгу этого «ополоумевшего гения» во врачебную библиотеку психбольницы…
— За что же они так полоскали парня? — с явным интересом спросил Васька.
— Всех шокировала оценка, психологическая, нравственная, социальная, которую Вейнингер дал женщине, — ответил Волков. — Женщине в широком, всеобъемлющем смысле слова. Он исходил из положения, которое, по словам одного из основоположников христианской церкви, святого Климента, якобы принадлежит Христу. Цитирую приблизительно: «Смерть будет длиться до тех пор, пока женщины будут рожать, и не раньше будет узрена правда, чем когда из двух станет одно, из мужчины и женщины третье. Самосущее, что не есть ни мужчины, ни женщины…»
— А кто же тогда? Гомики? — грубо спросил Мокичев, бросив сердитый взгляд на Волкова.
Капитан улыбнулся.
— Дело все гораздо сложнее, чем в твоей датской «Памятке», — сказал он. — Вейнингер отрицает женщину не в узком, так сказать, практическом смысле, а в духовном. Своеобразно переосмыслив учение Канта, он считает, что если мужчина обладает умопостигаемым «я», бытием, как выражается Вейнингер, высшей сверхэмпирической реальности, то ни у женщины, ни у животного, ни у растения нет бытия. Они лишь явления, в них нет ничего от вещи в себе. Женщина, утверждает Вейнингер, алогична и аморальна.
— Это точно, — согласился Васька.
— Опять ты не понял, — поморщился Игорь Волков, он уже пожалел, что затеял этот разговор. Его потянули к этой теме Васькина защитительная речь во имя спасения рыбьей икры и неосознанное желание постичь через восприятие другого человека все то, что происходило между ним, Галкой и Решевским вчера и до этого последнего вечера.
И капитан вскоре понял, что Мокичев не готов воспринять идеи Вейнингера, нет, не принять, с этим венским самоубийцей не был согласен и сам Волков. Капитан доподлинно знал, что Мокичев воспримет все впрямую, но делать было уже нечего. Потому-то и продолжал рассказывать ему, что женщине свойственна «органическая лживость», и Васька согласно кивал головой, сочувственно поглядывая на товарища, которого так низко обманула Галка. Мокичев оживился, узнав о том, что, по Вейнингеру, женщина бесстыдна и ее можно назвать универсальной сексуальностью. В мышлении женщины центральное положение занимает половой акт, — утверждал Волков, цитируя Вейнингера, и Васька думал про себя, что это паскудство — так обидеть умного и доброго парня, вон как его теперь заносит на поворотах. — Женщина всегда только сексуальна. Она больше всего хочет или полового акта, или ребенка. Она совсем неспособна к любви. На женщину действует в мужчине только сексуальность, и не красоты, а высшего полового вожделения требует она от него… И когда Волков произносил: «Женщина есть только объективация мужской сексуальности», Васька Мокичев только хмыкал и думал: «Дает Игорешка! Дает, бродяга… Курсы в тюряге какие проходил?»
А Волков уже и забыл, кому и зачем он все это говорит. Он сейчас спорил с самим собой. У капитана была собственная концепция. Но положения ее расходились с тем, о чем беззвучно кричало сейчас его нутро. Потому Волков и нес сущую бредятину. Только не мог ничего поделать с собой и метал этот псевдонаучный бисер перед ухмыляющимся Васькой.
А потом пришли женщины.
