Однажды ранним утром Заг, а был он, вы помните, не простой земной житель, вышел из дому и направился в Лонгёй по дороге Шамбли. На первом же перекрестке он свернул влево и очутился на дороге Кото-Руж, ведущей к Сен-Жозефу. По правде говоря, он и сам не знал, куда идет. Был он словно пьяный, и его шатало из стороны в сторону; иногда ноги его отрывались от земли и таким манером проделывал он немалый отрезок пути. В остальном же он ничем не отличался от обыкновенного бродяги. Между тем время шло, предместье просыпалось, три-четыре невидимых петуха уже распевали, нарушая запрет муниципальных властей, а на перекрестках собирались люди, еще разбитые усталостью после вчерашнего трудового дня, собирались, поджидая, когда на их горе появится желтый автобус. Вот он появился, грохоча, словно старое жестяное корыто, и стал надвигаться прямехонько на Зага. Тогда Заг одним прыжком перескочил через него. Водитель до того оторопел, что проехал мимо остановки, позабыв об ожидавших там людях. Их проклятия и вопли отрезвили архангела, и он, устыдившись, вернулся в свою хижину, как скромный бедняк. Но на следующее утро он снова почувствовал сильное возбуждение, и безумие охватило его, как птицу накануне перелета. На этот раз он отправился полями вдоль болота и вскоре очутился неподалеку от францисканского монастыря. Погода была теплая и ясная. Заг растянулся на траве. Он видел вдали над городом розовато-серые дымки, видел арки моста и вершину Мон-Руаяля. Только один куст мешал ему, заслоняя пейзаж. Заг сказал кусту: «Сбрось листья», — и куст повиновался с такой поспешностью, что курица, сидящая в его листве, тоже потеряла все свои перья. Совершенно оторопев, курица воззрилась на Зага, а тот с неменьшим изумлением разглядывал ощипанную птицу. Наконец оба они пришли в себя, и курица начала возмущаться, а Заг — хохотать, и, чем больше он хохотал, тем сильнее обижалась курица. Нахохотавшись досыта, Заг сказал ей: «Не огорчайся, старушка. Мы это уладим. Только ведь я, пожалуй, не смогу разместить на тебе перья в прежнем порядке, еще ошибусь да приделаю какое-нибудь перо вместо гузки на крыло или вместо шеи на гузку». Но курица потребовала, чтобы оперение ее было точно таким, как прежде.
— Ну, тогда раздобудь мне сухих стружек, — сказал Заг.
Курица принесла ему стружек.
— Теперь железный прут.
Курица принесла и это.
— А напоследок отправляйся в монастырскую кухню и принеси оттуда спички.
Курица сходила в монастырскую кухню, отыскала там спички и принесла их. Тогда Заг схватил ее, насадил на вертел и, разведя огонь, принялся ее поджаривать. Между тем брат Бенуа, который в монастырской кухне задумчиво сидел над миской с горохом и селедкой, ибо была пятница, прельстился видом ощипанной птицы и пошел за ней следом.
— А, брат Бенуа, — воскликнул Заг, — до чего же кстати ты явился! Помоги-ка мне разрешить одну теологическую проблему.
Брат Бенуа растянулся на траве.
— Что бы ты посоветовал архангелу, — спросил Заг, — если он живет в изгнании на земле и вдруг начинает терять в весе и подскакивать в воздух, словно какой-нибудь помешанный?
— Очень просто — пусть возвращается на небо, — ответил брат Бенуа.
— Оно, пожалуй, верно, — сказал Заг, — но, понимаешь, какое дело: этого архангела там не было во время потасовки между Люцифером и Святым Михаилом. Как же узнать, чью бы он принял сторону?
— А когда этот архангел был на земле, не искал ли он дружбы с людьми гордыми, богатыми, с городскими советниками и прочими важными персонами? — спросил брат Бенуа.
— Нет, — ответил Заг.
И, увлекшись разговором, он протянул брату Бенуа куриную ножку. Голодный францисканец отведал мяса и нашел его очень вкусным. Прийдя в состояние полного блаженства, он заявил:
— Пусть летит на небо!
— Что же, друг мой, прощай, — сказал архангел Заг.
И нищенские лохмотья, жалкие обноски бродяги, легли на землю среди опавшей листвы и перьев покойной курицы. Брат Бенуа побежал в монастырь и поведал настоятелю о свершившемся чуде.
— А это что? — спросил настоятель.
— Куриная косточка.
— А какой у нас сегодня день, брат мой?
— Пятница, — не без запинки ответил бедняга монах.
Так вот и закончилось великое чудо самой обыкновенной исповедью. Видно, ни ангелу, ни даже архангелу не прожить на земле без того, чтобы не втянул его в свои козни дьявол.
Перевод с французского Г. ДжугашвилиКак умирал старик
В пищеводе у него застряла кость. Не то чтобы он всерьез заболел, а просто кость мешала и колола при каждом вздохе. Нужно было поменьше двигаться и ждать, пока кость не повернется поудобней. Прошло три не то четыре недели, а проклятая кость так и не шелохнулась. Старику становилось все хуже. Позвали костоправа. Тот ощупал больного, но трогать кость отказался, потому что боялся задеть сердечный нерв. Видно, старику пришел конец. Послали за кюре.
— Послушай-ка, старик, — сказала старуха мужу, — ты, может, не так уж болен, а просто очень старый, вот и помираешь.
— Выходит, я помираю?
— Да, помираешь, бедная я, несчастная!
— А я счастливый? — спросил старик.
— Тебе-то что? — ответила старуха. — Тебе и делать нечего, кюре сам все уладит. Только ты уж будь повежливей: сложи руки, погляди вверх и подумай о добром боженьке, а если не сможешь, то хоть притворись. И не вздумай опять что-нибудь выкинуть, слышишь!
Старик едва переводил дух. Он обещал быть серьезным. Правда, он чуть не нарушил обещание, когда пришли его ребята и состроили такие рожи, точно они святые апостолы. Руки у старика были уже сложены. Он попробовал незаметно ими пошевелить, но старуха с него глаз не спускала, она связала ему запястья длинными четками. Тем временем появился кюре. Больному долго не протянуть — рассудил он и поторопился причастить старика, а что делать дальше — не знал: для отходной время еще не подошло.
— Как вы себя чувствуете? — спросил он старика.
— Плохо, спасибо, — ответил тот.
Плохо-то плохо, но не настолько, чтобы пойти ко дну; то погружаясь, то снова выплывая, на поверхности он все-таки еще держался.
Кюре, которого тошнило от любого пустяка, убрался с женщинами на кухню. Ребята остались с отцом и, не теряя ни секунды, сняли с него наручники. Старик помахал им рукой:
— Привет, ребятки!
— Привет, папа! — ответили они.
Волны швыряли старика то туда, то сюда, это длилось час, а может, и дольше. Но вот наконец надвинулся последний вал. Старик спокойно лежал в своей постели, кость больше не беспокоила его, он излечился, он умирал. Женщины собрались вокруг него. Они прижимали к лицу носовые платки и вскрикивали, словно чайки. Кюре читал отходную. Ну, теперь дело пошло, да так, что и до конца недалеко.
— Горшок! — закричал умирающий.
Кюре умолк. Принесли горшок, но старик его оттолкнул.
— …поздно… иду ко дну.
И умер.
Когда он лежал в гробу, прилично одетый и свежевыбритый, то выглядел совсем неплохо. Старуха просто не могла оторвать от него глаз. Заливаясь слезами, она ему говорила:
— Ох, старик, старик, если бы ты всегда был таким серьезным, таким спокойным и чистеньким, как бы я тебя любила, как бы мы были счастливы!
Бедная женщина, причитать она могла сколько угодно, старик ее не слышал: он сидел со своими ребятами на кухне и веселился как мог, хотя это не совсем прилично, когда в доме покойник.
Перевод с французского Г. ДжугашвилиДжерри Хилл
Зеленые яблоки
Двое беглых арестантов, Сэм и Орский, забравшись в сад, сидели среди плодовых деревьев в высокой, по грудь, траве, жевали зеленые яблоки и обдумывали, куда им податься. Пока что от тюремной стены их отделяли всего две мили да каких-нибудь полчаса времени. Сэм, старшой в арестантской команде, промычал сквозь зеленую жвачку:
— А сдается мне, дело на мази.
— Угу, — только и просипел в ответ его общительный напарник.
— Уже две мили отмахали.
— Угу.
— А всего полчаса топаем.
— Угу.
Несколько долгих минут стояла тишина, только хрустели зеленые яблоки под зубами беглецов да тихонько шуршал листвой июльский ветер.
— На север до ближайшего городка миля, на запад — с полчаса ходу. А тут футах в ста — ферма, и там люди, мне отсюда слыхать. Да, нелегкая это штука — добраться до Торонто. Гм, я все думаю — а что мы там делать станем? Ну, все равно, хватит с меня тюряги. Я с этим делом завязал. А ты как? Тоже?
— Угу.
— Ума не приложу, как мне найти работу… Может, устроюсь в какой-нибудь отель пиво подавать или еще что. Только вот беда — судимостей у меня много, черт их раздери. Не знаю даже, возьмет ли меня кто. Эх, ремесла у меня никакого, ни черта я не умею. Как думаешь, Орский, найду я работу, а? Ну, пиво там подавать или еще что? Трудненько будет найти работу, а, Орский?
