— Угу.
— Ума не приложу, как мне найти работу… Может, устроюсь в какой-нибудь отель пиво подавать или еще что. Только вот беда — судимостей у меня много, черт их раздери. Не знаю даже, возьмет ли меня кто. Эх, ремесла у меня никакого, ни черта я не умею. Как думаешь, Орский, найду я работу, а? Ну, пиво там подавать или еще что? Трудненько будет найти работу, а, Орский?
— Угу.
— Да? Ты тоже так считаешь? Ну, все равно, давай соображать, как до Торонто добраться. Куда нам сейчас — не представляю даже. Повсюду люди шныряют. Не то что в те годы, когда нас по первому разу сюда закатали. Э, все равно, сейчас идти нельзя. Надо темноты дожидаться. А пока можно и на боковую. Как скажешь, Орский?
— Угу.
Беглецы залегли поглубже в траву и, свернувшись калачиком, прикрыли глаза. Вскоре Орский спал крепким сном, но Сэм только подремывал. В его сонном мозгу вертелись разные мысли, он пытался их отогнать и не мог. Долго ворочался он с боку на бок, весь вспотел. Через час он очнулся, совсем обессиленный, и, приподнявшись, стал озираться вокруг, мучительно соображая, где он. Рядом, подтянув ноги к подбородку, словно младенец в утробе матери, спал Орский — дюжий нескладный поляк с морщинистым лицом.
— Орский! Эй, Орский! Проснись!
Поляк сел, протирая глаза онемевшими пальцами, и замотал головой.
— Слушай, Орский, как нам отсюда теперь выбираться? Даже ночью, в самую темь, отсюда не выберешься. Куда нам пойти, чтобы на кого-нибудь из местных не напороться? И фараоны всю округу прочесывают, нас с тобой ищут. Как же мы доберемся до Торонто? Нет, Орский, не продумали мы это дело. Надо было нам с кем-нибудь из тамошних парней сговориться, чтобы подсобили, — машину бы где-нибудь по пути нам оставили, что ли.
Орскому нечего было сказать, и он промолчал.
Упершись подбородком в согнутые колени, Сэм лихорадочно размышлял, а Орский глядел на него тоскливыми собачьими глазами. Он понимал, что у друга скверно на душе, и хотел хоть немного помочь ему, но не знал как. Эх, только бы до Торонто добраться — там Сэму, может, и подвезет: устроится где-нибудь пиво подавать или еще что. В большом городе всегда подработать можно, а тогда уж — полный порядок: и жилье можно будет подыскать и даже…
— Слышь, Орский, пока мы с тобой тут дремали, мне всякие думы в голову лезли. Лежу и думаю: только я и умею, что спину ломать, а будь у меня какое ни на есть ремесло, нашел бы я сейчас без всяких хлопот выгодную работенку и жил бы себе, горя не знал. А еще я про то думал, как ходил мальчонкой в школу. Насчет арифметики там, истории и всякого такого я был не очень, а вот столярное дело у меня здорово шло. Ты не подумай, что я фасоню, хвастаюсь. Нет, верно тебе говорю: дадут нам, бывало, что-нибудь смастерить, так я вдвое быстрее других ребят управлюсь, и получалось у меня лучше, чем у всех. До того мне эта работа была по душе! Только возьму заготовку в руки — и уже вижу, где и чего обстрогать. По столярному делу мне всегда «отлично» ставили. С этим-то я беды не знал. А вот как до чтения дойдет или чистописания — тут мне труба. За другими ребятами никак не поспеваю — все копаюсь, копаюсь. Учителя, бывало, ругаются, а я думаю про себя: рвануть бы из школы да начать поскорее деньгу зашибать — тогда б они все увидели! И вот, как кончил я седьмой класс, вызывает меня директор к себе в кабинет. Так он со мной хорошо разговаривал — сроду со мной так никто не говорил. Тебе, говорит, уже шестнадцать, а потому самое для тебя лучшее — уйти из школы и поступить на работу. Что ж, думаю, это мысль, а он говорит — с отцом твоим я все улажу. Руку мне на прощание подал, я потом сколько дней то место на руке чувствовал, где он пожал. И так мне хорошо было. Стал я ходить по фабрикам, искать работу по дереву. Ходил-ходил — куда не придешь, везде заставляют длиннющее заявление писать, а я всякий раз кучу ошибок сажал. Так меня ни на одну фабрику и не взяли — только чернорабочим на стройку. И через год-другой принялся я воровать — кому охота так вкалывать, да и не найдешь зимой работы. А теперь вот сбежал из тюрьмы и не знаю даже, куда податься.
Сэм умолк, вскинул глаза на Орского. Тот сидел не шевелясь. По лицу его, вдоль глубокой складки, катилась крупная слеза и оставляла за собой соленую дорожку. Отсвечивая зеленью листвы, она рывками сбежала по его щетинистому подбородку, на секунду повисла, а потом, шлепнувшись на широкую арестантскую штанину, расплылась на пыльно-серой ткани темным пятном. И в этой большущей, самой-самой последней слезе была вся его невеселая история, мало чем отличающаяся от Сэмовой, — разве только тем, что его сызмальства тянуло к земле.
У себя на родине, в Старом Свете, отец его был крестьянином, а переехав в Канаду, тяжким трудом заработал деньги на покупку маленькой фермы. Он так ею гордился — это и впрямь была самая лучшая маленькая ферма в округе, но в наше время маленькой фермой, пусть даже самой лучшей, не прокормишься, как ни надрывайся. И когда умерли отец с матерью, ему пришлось бросить ферму. Так вот оно и получилось: чтобы хоть как-то перебиться, ему оставалось только одно — воровать. Но вскоре он попался.
Увидев, что рослый поляк плачет, Сэм оторопел. В растерянности положил он руку ему на голову, покрытую густой шапкой грязных каштановых волос. Голова была горячая, влажная от пота.
Долгую минуту они сидели молча. Потом Сэм заговорил:
— Слышь, Орский, я кой-чего надумал. Ведь у нас с тобой в чем все горе — никакого мы ремесла не знаем. Сколько времени мы в тюрьме провели зря — они там чему только не учат, а мы сачковали. И на портного можно было выучиться, и на жестянщика. Вот если б выучились хоть чему-нибудь, не сели бы сейчас в лужу.
Это могло означать только одно, и оба знали, что именно.
Сгущались сумерки, ветер стал резким, сырым. Беглецы бесшумно поднялись, размяли затекшие ноги, потянулись. Потом Сэм зашагал в ту сторону, где темнела тюремная стена — серая, страшная. Орский поплелся за ним. Сэм шел, высоко подняв голову. Он думал о том, как они выучатся ремеслу, каждый своему, а потом убегут, проберутся в Торонто и откроют там общую мастерскую: «Жестянщик Сэм и портной Орский». Так приятно было помечтать об этом. Но он понимал, что это только мечты. Его друг и будущий компаньон Орский брел следом и выбрасывал из карманов зеленые яблоки: все равно отнимет охрана.
Перевод с английского С. МитинойХью Худ
Запуск красного змея
Обратный путь начался неудачно. И все потому, что Фред еще плохо знал город да и вообще был рассеянным. Усталый, пропыленный, потный, он простоял минут десять на автобусной остановке возле грязной черно-желтой таблички с номерами маршрутов, переминаясь с ноги на ногу и перекладывая свертки из одной руки в другую. Над асфальтом колыхалось знойное марево. Скоро за Фредом выстроилась шумная очередь такой внушительной длины, что, пожалуй, могла бы заполнить любой образчик городского транспорта. Но вот, переваливаясь, приполз громоздкий коричневый автобус, похожий на старую, неопрятную корову, и, испустив, казалось, последнее в своей жизни мычание, остановился у таблички.
Фред порадовался, что стоит первым, — в автобусе почти не было мест. Однако, сделав шаг вперед, он вдруг заметил у дверей автобуса трафаретку, на которой значилось: «Кот-де-Неж — Бульвар», и отпрянул, словно от удара, наступив на ногу стоявшей позади женщине. Это был совсем другой маршрут, не 65-й, а 66-й. Женщина яростно протиснулась мимо него, а очередь возмущенно загомонила.
Фред поглядел на табличку: так и есть, он попал не на ту остановку. Тут он заметил краем глаза, что с другой стороны площади отъезжает еще один автобус — именно там и была остановка 65-го, там ему и следовало стоять все это время. С тем усталым вздохом, каким, к немалому раздражению Наоми, он встречал обычно каждый завтрак, Фред взял свертки поудобнее и, чувствуя, как пот стекает по шее и сбегает между лопатками, пересек, вопреки указанию светофора, улицу Сент-Катрин, за что был награжден презрительной, чисто галльской ухмылкой полисмена, и возглавил новую очередь, на этот раз на своей остановке. Было уже почти половина пятого, и толпы субботних покупателей, измученные летней духотой, пылищей и июльской предпраздничной суетой, устремились домой. Скоро все они разойдутся по своим квартирам и рассядутся на балконах. На окраинах обитатели двух- и четырехквартирных домов будут наслаждаться холодным ужином на свежем воздухе. Но в квартире Калвертов балкона не было. Когда Фред и Наоми искали себе жилье, им и в голову не пришло обратить внимание на это обстоятельство. Они считали Монреаль субарктическим городом, и теперь каждое лето им предстояло раскаиваться в этом поспешном суждении.
Весь день Фред проходил по магазинам улицы Сент-Катрин, и совесть его была неспокойна, так как он давно уже слышал, что именно здесь прогуливаются знаменитые монреальские красотки, и хотел полюбоваться на них, не стесняемый присутствием жены. Девушек было предостаточно, но ничего «такого уж» он не встретил и, изнемогая от жары, делал множество мелких и бесполезных покупок, из тех, какие обычно совершает человек, угодивший в западню Вулворта. Он купил шариковую ручку и блокнот для Наоми (у нее была привычка хватать его собственную записную книжку и, нацарапав там неоправданно длинный список продуктов, которые надлежало купить, оставлять ее где-нибудь на кухне), шесть пачек сигарет, несколько конвертов, парочку безделушек, долгоиграющую пластинку, две связки книг от букиниста. Наконец, самой легкой и наиболее неудобной его ношей был змей, купленный для Диди: две деревянные дранки, закатанные в красную пластмассовую пленку, и моток дешевой бечевки (ее навряд ли хватит, если он вообще когда-нибудь запустит в воздух эту штуку).
