Дело в том, что в этом, субботнем, номере, состоявшем из материалов и большевиков, и демократов, и анархистов, и борцов за свободу сексуальной ориентации, журналисты, как правило, нападали друг на друга.
Корреспондент X. ругал корреспондента Ж. Корреспондент С. поносила и первого, и второго, ну, а Б. задавала перцу всем троим, и так далее. Поэтому скандал по поводу каждого субботнего номера начинался неделей раньше, когда он обсуждался на редакционной летучке… Слюняев и Поцелуев появились на четвертом этаже редакции «За», на этаже, где размещалась администрация газеты, именно в пятницу, перед самой летучкой. И своими глазами могли наблюдать подготовку к ней.
…Девушка в двусмысленных шортах стала лишь первой ласточкой, чиркнувшей мимо Слюняева и Поцелу-ева. Не успел киновед завершить своего рассказа о принципах работы газеты «За», как коридор наполнили люди, поразившие Слюняева своим обликом.
Первыми на четвертый этаж вторглись несколько молодцев в кожанках, видавших разные виды, буденновках и выгоревших картузах. Кто-то из них был с трехли нейкой, другой с наганом, кто-то придерживал у бедра деревянный футляр маузера. А замыкавший их группу гражданин в длиннополой солдатской шинели и с папахой на голове катил на колесиках знаменитый пулемет «Максим».
Когда революционные пролетарии в содружестве с передовым солдатом прошли мимо них, Слюняев сказал:
— И как только им не жарко в такую погоду в таком одеянии?
— За идею надо потеть, иначе она прокиснет, — заявил Поцелуев. — Если от тебя не разит потом, значит, ты идейно невыдержан…
Он что-то хотел добавить, но в коридор ввалилась ватага явно не очень трезвых молодчиков в выпущенных из брюк тельняшках, в кожаных куртках, изрезанных «молниями», в грязных кирзовых сапогах, босиком, в высоких ботинках американских морских пехотинцев и с плакатом: «Анархия — мать порядка, отец беспорядка, сестра свободы, а кто не с нами, они — уроды!».
Магнитофон, который нес на плече удалец в черной футболке, изрисованной сатанинскими физиономиями, торал на весь коридор, а возможно и на все здание разудалое «Яблочко», но в современной аранжировке.
Заставив Слюняева с Поцелуевым вдавиться в стену, братаны вразвалку прошли к приемной редактора и скрылись за ее дверью.
— Веселые в этой газете сотруднички! — улыбнулся им вслед Поцелуев.
— Ничего не понимаю! — терялся в догадках Слюня-ев. — И чего это они сегодня так вырядились? Может…
Его прервал ласковый голос, зазвучавший у Слюняева над самым ухом:
— Крошка, ты мне нравишься, как пчелка цветку. Я бы хотел познакомиться с тобою поближе!
Голос был почти что женским. Но перед собою киновед увидел крепко сложенного человека совершенно точно мужского полу. Но с подведенными глазами и помадою на губах.
— Если хочешь, мы можем пойти ко мне прямо сей час, — шоколадными интонациями продолжала женская особь мужского пола. — Хочешь? — и взяла киноведа за руку.
По коридору двигалась, виляя бедрами, постреливая глазами, процессия защитников сексуальных меньшинств.
— Я… я… — онемевший язык Слюняева не слушался.
— Пойдем, пойдем! — особь прижала вспотевшую ладонь киноведа к своему бедру.
— Он хочет, но не может. Не имеет права, — таможенным тоном вмешался Поцелуев. — Он на пятом месяце беременности.
— Ой как интересно! — восхитился накрашенный. — И кто же его обеременнил?
— Я! — Поцелуев обнял очумевшего киноведа за талию и привлек к себе.
Особь отпустила руку Слюняева и заигрывающе положила ладони на грудь Поцелуеву:
— А меня? Я ведь тоже хочу!
— Партнеров не меняю. Как партию, — отчеканил советник по русским делам. — Но у меня есть приятель, он очень талантлив. Я ему расскажу о тебе.
— Расскажи, расскажи, дивный! — обрадовалась особь. — Обещаешь?
— Слово гусара! — заверил ее Поцелуев.
Особь растроганно послала ему воздушный поцелуй и засеменила за своими товарищами по цеху.
— Что вы такое ему наговорили?! — Слюняев смо трел на советника с возмущением и обидой.
Отпустив киноведа и от него отстраняясь, Поцелуев сказал невозмутимо:
— Это неправда. Вы не беременны. Я готов подтвердить это и перед трибуналом, и перед полевым судом.
— Да я… — захлебывался праведным возмущением киновед.
— Тихо! Вы привлекаете внимание! — Поцелуев не пожелал его слушать.
Пока они препирались, к приемной редактора продефилировали демократы. С упитанными физиономиями, неторопливы в движениях, в дорогих пиджаках.
— Консенсус… Альтернатива… Лизинг и мене джмент… Паркинсонизм… И при моей толерантности…
— если бы воздух был молоком, то в коридоре бы он свернулся от тянувшихся шлейфом за демократами слов.
Повеселев Поцелуев повернулся к Слюняеву;
— Нет, мне здесь нравится, честное благородное!
Дверь в приемную за демократами хлопнула, и Слю няев спросил:
— А… что мы будем здесь делать?
— Как это что? — Поцелуев ткнул пальцем в побелённую стену, за которой располагался кабинет редактора. — Наше место в гуще баталии. Или хотя бы чуть в стороне от нее. Но упустить подобное зрелище я не согласен ни за какие коврижки! Идемте, мой бедный друг.
Поцелуев шагнул прямо в стену, и она приняла его. В коридор из стены торчала только кисть Поцелуева, шевелившая пальцами, вне сомнений, зовя за собою Слюняева.
Не последовать за Поцелуевым киновед почему-то не мог. И как в детстве ныряя с откоса в Шошу, Слюняев. втянув в себя побольше воздуха, устремился навстречу стене.
В ушах зашуршало, в глазах помутнело, и через этот шуршащий туман киновед с поразительной легкостью вошел в кабинет редактора «За».
Вошел и сразу же чуть не схлопотал точно в лоб летевшую хрустальную пепельницу. Он уклонился, и пепельница просвистела дальше, врубившись в итоге в портрет Аристотеля, помещавшийся на стене за креслом редактора.
— Бросать не можешь, не мучай руку! — вынырнув из-под широкого, фундаментального стола, позлорадствовал редактор. — А стоимость стекла и портрета удержим из гонорара!
— Да засуньте ваши паршивые гонорары себе в штаны! От них только настроение портится! — ответил ему мужичок, выглядывавший из-за поставленного на бок стола заседаний.
Тут киновед с изумленьем заметил, что на бок поставлены все столы бескрайнего кабинета. И поставлены так для того, чтобы защищать участников летучки, устроившихся за ними, как за баррикадами.
В углу у окна, откуда метнули пепельницу в Аристотеля, засели большевики. Высокая дверь в кабинет находилась в руках демократов. Анархисты окружили себя перевернутыми столами и стульями прямо напротив окон, ну а транссексуалы и иже с ними забаррикадировались в углу слева от редакторского стола, который возвышался у стены, противоположной захваченной демократами двери.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
