— Бог с тобой, мэтр Ренье, — произнес Якоб ван Ауденарде. — Ты пьян, любезный.
Ренье бестолково помотал головой, будто она и впрямь отяжелела, сам же исподтишка наблюдал за субдиаконом. При каждом названном имени тот бледнел все сильнее. Пикардиец продолжал пить и балагурить, а его речь становилась все громче и бессвязней. Гримасничая, он поднес палец ко рту, потом снова коснулся запястья.
— Мы ведь так делали, мэтр Якоб? Я ничего не забыл. «Поручение, что дано нам никем иным, а только лишь Господом, мы обязуемся выполнить до конца», — в этом мы присягали Единому… Что ж, я прошел путь между «тем, что вверху» и «тем, что внизу». Я видел звезду в небе и цветы на невспаханном поле. Скажи, святой Антоний до сих пор держит над нами щит?
Субдиакон подпрыгнул, как ужаленный.
— Хватит! Ты не в себе, сам не ведаешь, что говоришь…
Ренье обхватил его за плечи и заставил сесть рядом с собой.
— Радость моя — говорить, делать, молчать, — прошептал он, тяжело дыша ему в ухо.
— Золотые слова, мэтр Ренье, — ответил Якоб. — В закрытый рот и муха не влетит — да будет так. А теперь прошу, дай мне уйти — меня ждут важные дела.
— Я пойду с тобой, — сказал пикардиец.
— Право, не стоит, — произнес субдиакон.
— Ты идешь в Лакенхал, я тоже — стало быть, нам по пути.
— Мэтр Ренье, наши пути давно разошлись, — сказал Якоб. — Не хотел печалить тебя, но многое изменилось, с тех пор как ты покинул нас. Дирка ван Бовен лишили лицензии и изгнали из города без малого год назад. Со старым Антониусом проделали бы то же самое, но по милости Божьей еще раньше его доконала водянка. Михель Ламбо сбежал к французам. Многие думали, что и ты неспроста оставил Лёвен. Увы, святой Антоний более не наш сюзерен. Того, о чем ты говоришь, не стало, говорить, и даже вспоминать об этом — опасно.
— Но почему? — спросил Ренье, слушавший очень внимательно. Якоб прошептал:
— Потому что собака, открывшая пасть, получает расплавленный свинец в глотку… — И он вскочил и выбежал из трактира, прежде чем Ренье успел его удержать.
«Черт бы побрал тебя с твоими загадками! Вообразил себя философом и считаешь за благо темнить там, где и без того темно», — подумал раздосадованный пикардиец.
Расплатившись, он вышел на площадь.
Толпа, за которой он следовал от Лакенхала, еще выросла и запрудила половину Старого рынка. Это были сплошь фламандцы — самая многочисленная нация университета, куда входили также брабантцы, гельдернцы и голландцы, и кое-кто из Намюра, Геннегау и Люксембурга. К школярам присоединились бакалавры, а впереди был все тот же долговязый молодчик, чье лицо от крика потемнело и сморщилось, точно печеная луковица. Вокруг него сновали рыбешки помельче. Они кричали:
— К черту французов! К черту отрыжку! Сатана их выблевал — пусть же слижет обратно!
А другие орали:
— Дави немцев! Дадим им пинка! Спляшем у них на брюхе!
Ренье увидел, что многие спешат покинуть площадь. Но из окрестных улиц навстречу им выбегали другие: они вливались в толпу фламандцев или становились напротив — и через несколько минут Старый рынок стал похож на бочонок с перебродившим пивом, готовым лопнуть в любой момент.
Вдруг paupers закричали:
— Бей! — и вспыхнула драка.
Французы лупили фламандцев, фламандцы дубасили французов, и те, и другие нещадно колотили немцев, пока все не перемешались в одной общей свалке.
Ренье и глазом моргнуть не успел, как очутился в гуще драки. На него налетели с двух сторон, и он вынужден был отбиваться. Но хотя он, не жалея сил, отмахивался посохом, его схватили за плащ и в тот же миг повалили на землю и едва не затоптали.
Потом раздались крики:
— Стража! Стража идет!
И подобно бочонку, из которого выбило затычку, Старый рынок начал стремительно пустеть. Толпа отхлынула к улице Намсестрат и коллегии Святой Троицы. Тех, кто едва мог двигаться, товарищи тащили под руки. На площади остались лишь немногие, кого не успели унести: в беспамятстве они валялись на булыжной мостовой среди вывернутых камней, лоскутьев одежды, обрывков бумаги, вырванных волос и выбитых зубов.
И такие стычки еще не однажды вспыхивали в тот день в Лёвене.
А Ренье, зализывая свежие ссадины на руках, в большой досаде ушел с площади и отправился искать себе пристанище.
VIII
Когда случалось так, что искатели тайного знания сходились, дабы обсудить свои дела, местом их встреч часто становились церкви, и чаще те из них, что посещались многими людьми. В этих местах философы Великого Делания собирались, не таясь, но соблюдая разумную осторожность, почти каждую неделю в любой день, какой был им удобен, не исключая праздничных и воскресений. В Париже такими местами были церковь Сен-Жак-ла-Бушри, ставшая местом упокоения великого алхимика Никола Фламеля (если только он и вправду умер), и Нотр-Дам-де-Пари, в Лондоне — церковь святого Петра в Вестминстере, в Лёвене же — церковь святого Иакова, известная своим колоколом.
Поговаривали, что Маттеус де Лайенс, ткач-архитектор, сплетающий из камня дворцы и соборы также легко, как умелая мастерица сплетает кружева из шелковых нитей, зашифровал в стенах и колоннах, арках и розетках церкви тайные герметические знаки. По этой ли причине или же, оттого что лёвенские алхимики предпочитали держаться поближе к своему небесному покровителю, но два десятка лет люди, как ученые, так и вовсе без образования, приходили сюда, дабы предаться размышлениям и поговорить о трудах, коим они отдавали свое время и деньги, а случалось — и всю жизнь без остатка.
Ренье и его товарищи тоже бывали тут, но предпочитали встречаться подальше от любопытных глаз, в маленькой церкви святого Антония, что притулилась у восточной стены. Здесь, в бедном университетском квартале, ютились ученые мужи, не имевшие ни рент, ни бенефициев, ничего, кроме скудных доходов от своего труда. Университет давал им крышу над головой, но взамен связывал их жизнь всяческими ограничениями. Им запрещалось иметь семью и трудиться вне университетских стен, запрещалось вступать в иные сообщества, нежели те, что имели поддержку университета. Их жизнь подчинялась строгому распорядку, за которым следили назначенные старосты.
Оттого здесь всегда было тихо, даже в такой день, как этот.
Солнце уже коснулось крыш, когда Ренье подошел к церкви, после того, как оставил свои пожитки на улице Портных у знакомой Kotmadam[42]. Немногочисленные прихожане разбрелись по домам; но двери храма еще были открыты.
Якоб ван Ауденарде стоял у алтаря и наблюдал, как служка гасит свечи. Наконец он нетерпеливо дернул рукой, и мальчишку как ветром сдуло; субдиакон же принялся расхаживать по проходу. Временами он останавливался перед алтарем и опускал голову к сложенным ладоням, будто в молитве. Но Ренье, наблюдавший за ним от дверей, готов был побиться об заклад, что не служебный долг и не благочестие держит субдиакона в церкви.
