— Чтобы проверить, не надо по ночам выходить на большую дорогу. Заглядывайте иногда на собственную кухню и рассекайте кинжалом парное мясо!
— Ну, как же! Сейчас достанешь парное мясо, — добродушно проворчал Сысцов, показывая знание проблем, которыми живут простые люди. Но Голдобов пожелал истолковать его слова иначе.
— Иван Иванович, дорогой! Да я не остановлюсь перед тем, чтобы поставлять вам каждое утро хорошее мясо! Только убедитесь — этот кинжал обладает невероятным свойством самозатачивания, достигая остроты просто чудовищной!
— Ловлю на слове!
— Договорились! Кстати, вот эти стекляшки на ножнах и на рукояти... Это не стекляшки. Это камешки.
— Какие еще камешки? — Сысцов, сообразив, что на этот раз Голдобов превзошел самого себя, на всякий случай принял выражение недоверчивое и даже слегка туповатое — дескать, что ты там за ножичек притащил, о каких камешках толкуешь?
— Иван Иванович, это самые настоящие камешки. Может быть, обработаны не так, как это принято сейчас, со всякими там гранями, искрами, но именно тем они и хороши. И этот синий, и красный, и зеленый...
— Да, цвет похож на изумрудный, — протянул Сысцов.
— Объясняется очень просто, Иван Иванович, — это и есть изумруд. — А вот этот бесцветный всех перекрывает...
— Да ну тебя, Илья, ты наговоришь! — Сысцов взял кинжал и бросил его в ящик стола. — Тут есть кое-что поважнее, — он придвинул к себе папку, по всей видимости приготовленную для разговора. И сердце Голдобова предупреждающе екнуло. — Из центральных органов, из прокуратуры и не только... Пришли письма. Отправлены они отсюда. Автор один — некий Пахомов. Он утверждает, что является твоим персональным водителем. — Сысцов замолчал, как бы предлагая разъяснить недоразумение.
— Жалко парня, — сокрушенно сказал Голдобов, обессиленно присаживаясь к приставленному столику. — Хороший был водитель, и как человек тоже неплохой.
— Что с ним? — воскликнул Сысцов, и Голдобов понял — тот все знает.
— Пока я был в отпуске, произошла какая-то глупая история. В него стреляли и ., убили. Думаю, шоферня свела счеты. У них там свои игры. Идет следствие, разберутся.
— Да, — Сысцов в задумчивости побарабанил пальцами по папке, сунулся было в стол, но, наткнувшись взглядом на посверкивающий кинжал, снова задвинул ящик. — Ладно. Я поинтересуюсь. Колов, надеюсь, в курсе?
— Да, он все знает. Только приехал, а меня, как обухом по голове... До сих пор в себя не приду, — Голдобов вынул платок и протер лоб.
— Да? — переспросил Сысцов.
— Ведь мы с Колей Пахомовым не один год вместе работали, а уж километров наездили. Хватило бы несколько раз вокруг земли объехать.
— Да? — удивился Сысцов. Он продолжал смотреть на Голдобова, словно бы дивясь его умению владеть собой. — Надо бы семье помочь... Уж коли вас так многое связывало последние годы, — Сысцов скорбно опустил глаза, чтобы Голдобов не увидел в них откровенной издевки.
— Сделаем, Иван Иванович, все сделаем, — неуязвимо ответил Голдобов, поняв и слова Сысцова и настроение. — Его жена ведь у нас работает, в нашей системе... Прекрасный человек! — неосторожно произнес Голдобов и тут же пожалел об этом.
— Я слышал, что у нее не только душа хороша? — усмехнулся Сысцов, показывая знание всего, что происходит в городе.
— Очень толковая женщина. Переживает, конечно, дни тяжелые... Но поможем. Тут уж вы не беспокойтесь, — произнес печально Голдобов и тут же чертыхнулся про себя — сейчас опять Сысцов даст ему по шее — тот не упускал таких возможностей.
— Да я особенно-то и не беспокоюсь. Думаю, все, что можно, ты уже сделал, — в голосе Первого прозвучала явная жесткость, нарушившая приятный тон беседы. — Ну, ладно, оставим это, — произнес он, не дождавшись ответа. — Потрепались и хватит. Так вот, письма... Пахомов его фамилия? — он перевернул листок. — Да, Пахомов Николай Константинович. Значит, не врет, что был твоим водителем?
— Был.
— Здесь сообщается о вещах, которые требуют особого разговора. Технология воровства, как он выражается. Причем, описывает довольно дельно. Убедительно, я бы сказал. Потайные склады, пересортица, передача товара кооператорам, частным ресторанам, слишком уж тесные контакты с мясокомбинатом... И везде имена, телефоны, адреса, даты... Ты его, Илья, недооценил. Или где-то перешел границу, переходить которую непозволительно никому. Я бы не решился. А ты решился. И получил под дых. Не знаю, сможешь ли ты восстановить дыхание.
— С вашей помощью, Иван Иванович.
— В отличие от тебя, Илья, и в отличие от твоего водителя, я друзей не бросаю. Может быть, в этом мой недостаток. Но я такой и об этом не жалею, — Сысцов посмотрел в упор на Голдобова ясным, твердым взглядом.
— Иван Иванович! Дорогой!
— Помолчи, Илья. Ты уже много чего сказал сегодня. Ты действительно в состоянии контролировать себя, свои поступки и решения? Ты в состоянии вести себя так, чтобы не ставить под удар друзей? Или эта способность тебя покинула? Надеюсь, ты понимаешь, что по этим письмам можно принять решение в течение пяти минут? Может быть, годы берут свое, а, Илья? Чтобы допустить такой прокол, надо быть немного идиотом, тебе не кажется? Забраться в кровать к жене своего водителя! Да тут... Тут кролик тебя растерзает!
— Бес попутал, Иван Иванович! — искренне простонал Голдобов, впервые ощутив холодок в лицо. — Не велите казнить...
— Если подтвердится десятая часть того, о чем пишет этот парень, нас с тобой надо сажать в одну камеру! — взревел Сысцов, поднимаясь из кресла. — Что ты нашел у нее под юбкой такого, что заставило забыть обо всем на свете?! Что я тебе сделал плохого? За что сажаешь на скамью?! Ко мне журналист из Москвы второй день на прием просится... И у него копии всех этих писем, — Сысцов грохнул кулаком по столу.
И вдруг Голдобов неловко сполз со стула и опустился на колени. Но самое удивительное — Сысцова это не удивило. В этот момент приоткрылась дверь, в кабинет заглянула Верочка. Увидев странную сцену, она тут же нырнула обратно, нисколько, впрочем, не поразившись. И надо же, ее появление, то, что она видела Голдобова на коленях, а его — возвышающегося над ним, вдруг смягчило суровость Сысцова. Что-то неуловимо изменилось в кабинете, атмосфера безжалостности исчезла и Голдобов остро это почувствовал.
— Иван Иванович, — надломленным голосом произнес он, — я могу много чего сказать, но не буду... Одно скажу — поверь мне, — Голдобов сознательно перешел на “ты”. — У тебя нет более надежного человека.
— Встань, Илья, — устало произнес Сысцов и тяжело опустился в кресло. — Не надо ломать комедию. Встань и отряхни колени. Тебе много чего с себя отряхнуть придется. Я отдаю тебе эти письма. Ты знаешь свое хозяйство, разберись. Если нужно — проведи ревизии, обнаружишь нарушения — будь строг. Установишь что-нибудь по этим фактам, — он постучал ухоженным пальцем по письмам, — гони. Понял? Гони. Если понадобится — подключи Анцыферова. Необходимо подготовить обоснованное, грамотное письмо. И заранее снять вопросы, которые возникнут в будущем. Тебе придется кое от кого избавиться, с этим смирись. Не исключено, что Пахомов отправил свой разоблачения и в другие адреса — необходимо упредить. Займись немедленно. Обрати внимание... Нам прислали копии. Оригиналы они оставили себе. Постараюсь их как-то нейтрализовать. Не думаю, что это будет просто. Будет сложно, хлопотно...
— И дорого, — подсказал Голдобов, почувствовав заминку в голосе Сысцова.
— Хорошо, что все понимаешь правильно. Если бы ты был таким же умным до событий, а не после них. Все, Илья. Иди. Я сделал для тебя самое большее, что вообще возможно. Говорю тебе открытым текстом — заметай следы.
— Будьте спокойны, Иван Иванович. Разберусь и доложу.
— И не тяни. Понадобятся смещения, замены, увольнения.. Повторяю — пусть не дрогнет твоя рука. Люди сейчас проявляются с самой неожиданной стороны. Твои работнички уже сыты. Набери голодных. Пока не наедятся — мясом, деньгами, дачами... Будут служить верно. Не столько знания важны и опыт, сколько верность. До самоотверженности! — чувствовалось, что эти слова Сысцов говорит не только Голдобову, но и себе, и себя он в этот момент в чем-то убеждает.
Голдобов стоял со своим потускневшим чемоданчиком, как провинившийся школьник перед разгневанным директором. Во всем его виде, в позе, в выражении лица была преданность и благодарность — Сысцов развязал ему руки.
* * *
Наверно, каждый время от времени стремится к какой-нибудь берлоге в стороне от больших дорог и суматошных городов, к берлоге, в которой можно спрятаться, зализать раны. А раны приходится зализывать, всем — большой ты человек или совсем тебя не видать из-под куста. И только после того, как затянутся швы, окрепнет молодая кожа, срастутся мышцы на теле, на душе, в памяти, в отношениях с кем-то, после того, как мир снова сделается понятным и доступным, можно осторожно выбраться из укрытия, опасливо оглядеться и медленно двинуться к людям.
