Виктор Пронин
Медвежий угол
Повесть
Самолетик, маленький и насквозь промерзший, с инеем на иллюминаторах и на жестких металлических скамьях, летел над мерзлыми болотами, затянутыми туманом, над худосочной северной тайгой. Несколько раз он садился на каких-то таежных аэродромах, больше напоминающих обычную укатанную лыжню, пробегал мимо занесенных по самую крышу избушек, мимо воткнутых в снег елочек, которыми ограждали взлетную полосу, и останавливался. Сквозь тонкие, вибрирующие борта слышались злые порывы ветра, скрип и скрежет каких-то тросов, распорок, креплений. Ненадежным казался самолетик, весь его вид настораживал и как бы предостерегал от слишком честолюбивых планов, заставлял вспомнить забытые суеверия, осмеянные предчувствия.
Приземлившись, летчики, не обращая внимания на одинокого пассажира, что-то вытаскивали из самолетика, втаскивали в него, беззлобно смеялись над кем-то, договаривались о встрече, а потом захлопывали дверцы, отряхивали с себя снег, падали на остывшие сиденья и, не прекращая начатого разговора, выруливали на старт. Провожающие что-то беззвучно кричали им, размахивая рукавицами, шапками, бежали следом. Самолетик набирал скорость, его бросало, заносило из стороны в сторону, а потом вдруг наступало такое ощущение, будто он с проселочной дороги выехал на асфальт. Значит, поднялись. Теперь надо было поскорее набрать высоту — до того, как приблизится темная стена леса. Последний раз мелькали покосившиеся на ветру елочки, и узкая просека исчезала. И было немного жутковато думать, что ее могли и не найти в бесконечной белой круговерти. Но летчики находили и следующую просеку, приземлялись, сбрасывали мешки с почтой и снова поднимались.
Панюшкин сидел недалеко от кабины пилотов, плотно сжав крупные жесткие губы. За время полета углы поднятого воротника куртки от его дыхания покрылись инеем, да и Панюшкин казался как бы смерзшимся, меньше обычного. Прижимаясь лбом к иллюминатору, он видел далеко внизу то жиденькую рощицу, то сопку, но в следующий момент все опять скрывалось в снегу и возникал новый пейзаж, точно такой же...
«Какого черта вызывают?» — думал Панюшкин недовольно. Он не любил, когда его вызывало начальство, он всегда ощущал неприятное чувство зависимости, которое приходилось подавлять усилием воли. «Опять, наверно, какая-нибудь неприятность», — решил он. Было досадно, что его сорвали с места, заставили бросить стройку, а завтра, если не сегодня, ему предстоит сквозь вот эту же белесую мглу проделать обратный путь. Если, конечно, будет самолетик, если будет оказия, соизволение начальства...
Панюшкин ворчал про себя, но в то же время был рад этой поездке, которая нарушила его не больно веселые будни. Каждый месяц ему приходилось вот так, воспользовавшись почтовым рейсом, добираться в городок, где он за день решал уйму вопросов со снабженцами, заказчиками, проектантами, со всеми, кто был заинтересован в скорейшем окончании строительства нефтепровода.
Добираясь из аэропорта в городок, идя по дымящейся от мороза улице, утонувшей между сугробами, толкаясь в приемных начальства, ругаясь и отшучиваясь, Панюшкин все еще чувствовал в теле насадную вибрацию самолетика. Когда он наконец утряс все хозяйственные, кадровые и прочие дела, он вспомнил, что ему еще надо зайти в райком. «Эх, некстати!» — с досадой крякнул Панюшкин: он не успевал на обратный почтовый рейс. «Эх, некстати!» — продолжал про себя повторять он, вышагивая по вытертой дорожке в приемной секретаря. Несмотря на его маленький рост, шаги у Панюшкина были крупные, поворачивался он круто, смотрел исподлобья напористо, даже зло.
— Может, ему напомнить? — спросил он, резко остановившись у столика секретарши.
Полная женщина с легкомысленным шарфиком на шее вначале подперла пальцем строку, которую читала, сняла очки, приосанилась и только тогда подняла глаза.
— Простите, вы что-то сказали?
— Я спросил, не напомнить ли вашему? — он дернул подбородком в сторону обитой двери. — Я здесь уже достаточно поторчал и его начальственное самолюбие, полагаю, вполне ублажил.
Секретарша неодобрительно посмотрела на Панюшкина, надела очки и убрала палец со строки. Углубилась в работу.
— Между прочим, он не только мой начальник, — проговорила она, не поднимая головы.
— А чей же еще? — быстро спросил Панюшкин.
— Хм, — она улыбнулась бумажке, которая лежала перед ней. — Будто не знаете... А между прочим, он не из таких.
В это время раздался звонок.
— Вас ждут, — проговорила секретарша так, будто эти ее слова были самым убийственным доводом в их споре.
Панюшкин решительно подошел к обитой черным дермантином двери, рванул ее на себя и, одним шагом перемахнув через маленький темный тамбур, ступил на мягкую ковровую дорожку, которая вела прямо к столу секретаря.
Секретарь, Олег Ильич Мезенцев, сидел за столом, правильно, по школьному. Что-то писал.
— Здравствуйте, Николай Петрович, — Мезенцев улыбнулся, и его лицо, освещенное отраженным от бумаг солнечным светом, показалось Панюшкину слишком молодым. — Как долетели?
— Ничего, долетел, — обронил Панюшкин, усаживаясь в кресло. Буква «о» у Панюшкина звучала сильнее, звучнее других.
Панюшкин хорошо знал кабинетный ритуал, по которому, едва поздоровавшись, а то и до приветствия, принято этак непосредственно обменяться простенькими шутками, рассказать забавную историю, которая бы заняла некоторое время, чтобы собеседники успели показать взаимное расположение и готовность поговорить откровенно, решить вопросы быстро, по-деловому, без перестраховок и формальностей. Однако сегодня Панюшкин не смог выдержать правила игры до конца. Он сразу же рассказал о графике строительства, количестве метров уложенных труб, жилищных проблемах стройки. Но все это секретарь знал и без него.
— Да! — воскликнул Олег Ильич, словно бы вспомнил о чем-то не очень важном, но Панюшкин понял, что сейчас-то и последует главный вопрос. — Чуть не забыл... Поговаривают, что у вас там на стройке нечто вроде чрезвычайного происшествия приключилось?
— О чем, собственно, вы? — невинно спросил Панюшкин.
— Ну как же... Это... Драка, поножовщина, поиски преступника, в которых участвовал едва ли не весь строительный отряд...
— А! — Панюшкин небрежно махнул рукой. — Ерунда! У вас, Олег Ильич, информация несколько большей концентрации, ее нельзя употреблять без предварительного разбавления. Как спирт. Ха! Поножовщина! Слово-то какое! Поиски преступника! Это же сказать надо!
— Не будем спорить о словах, — возразил секретарь. — С вами вместе, Николай Петрович, вылетает следователь Колчанов. Он ознакомится с происшествием, проведет расследование. Надеюсь, вы не возражаете?
— Возражаю! — Сидя глубоко в кресле, Панюшкин быстро взглянул на секретаря исподлобья, и синие, глубоко сидящие глаза его недобро сверкнули. — Все кончилось, Олег Ильич. Буран прошел, в происшествии мы разобрались, виновных наказали.
— Премии лишили? — улыбнулся Мезенцев.
— Нет, премии не лишили. Это было бы слишком жестоко. Но с кем надо строго поговорили.
— Простите, я что-то не понимаю, — Мезенцев сказал это холодно, даже отчужденно. Панюшкин сразу почувствовал, что он в кабинете секретаря, а не в своей конторке на берегу Пролива. — В городской больнице умирает человек...
— Да бросьте! — Панюшкин махнул рукой. — Я звонил сегодня в больницу.
— Я тоже, — сказал Мезенцев. — Он все еще без сознания, и врачи не уверены, что придет в сознание.
— Придет, — тихо, будто про себя сказал Панюшкин. — Большаков крепкий парень. — Он помолчал. — Я понимаю, Олег Ильич... Правосудие, конечно, должно сказать свое слово. Но если бы ваш следователь приехал попозже... Горецкий — единственный дельный наш механик.
— А мне говорили, что он единственный возмутитель спокойствия на стройке.
— Не без этого, — вздохнул Панюшкин.
— Значит, договорились, — Мезенцев поднялся. — Вылетаете вы завтра вместе с Колчановым.
Тяжело, с невырвавшимся вздохом Панюшкин поднялся, подошел к окну, и лицо его с глубокими складками у большого рта осветилось тусклым светом зимнего дня. Он потрогал пальцами толстый слой инея на стекле, зябко передернул плечами и, набрав полную грудь воздуха, осторожно выдохнул его, чтобы секретарь, не дай бог, не подумал, что он вздыхает.
Панюшкин познакомился со следователем уже в самолете, перед самым отлетом. Тот сидел у окошка, в тесноватом пальто и громадной мохнатой шапке. Где-то в глубине меха розовели щеки, светились глаза, сверкали в улыбке белые зубы. На коленях у следователя стоял видавший виды саквояж со стертыми углами.
— Николай Петрович? — доброжелательно спросил следователь. — Прошу! — он показал на сиденье рядом с собой. — А я — Колчанов. Валентин Сергеевич.
