Знаю только, что человек должен построить свое царство, найти свое место в жизни, на земле, среди звезд, знаю только, что у смерти не должно быть аргументов против жизни, — ни у смерти, ни у богов, чтобы пойти против людей, знаю только, что изначальная очевидность поджидает нас в конце всех наших завоеваний, чтобы круг замкнулся, круг — самое совершенное путешествие. Не спрашивайте меня, как достигнуть всего того, о чем я говорю, не спрашивайте. То, что очевидно, себя обнаруживает. И в эти бессонные ночи, когда я так тщательно обдумываю свою жизнь, познаю себя, самораскрываюсь, я смог увидеть, что же такое я, в чем мое назначение и что начертала мне судьба. А увидеть — это почти достигнуть, овладеть. Почва хороша, почва та, что нужно. Но строить город еще не время. Однако пора понять, что нужно строить… Может, твоя музыка, Кристина, как когда-то знаменитая лира, поможет ворочать камни… Во всяком случае, я мечтаю об этом, мечтаю, как о воздухе, который мы вдыхаем на вершинах победы, как о тихой и сдержанной радости тех, кто дошел до этих вершин.
Против моих ожиданий в суд по делу Каролино я вызван не был. Впрочем, кто, кроме меня, его, нас и тех, кто облечен правосудием, мог судить, виновен я или нет? За процессом я слежу по газетам, сидя в своем доме, который снял на склоне горы Санто-Антонио. Кто-то предложил, чтобы Рябенький прошел врачебную экспертизу. В его показаниях много неясного, провалы, как пропасти, и те, кто допрашивает и ведет протокол, обращают на это внимание, находятся в нерешительности и обходят их, стараясь не упустить главное. «Она не уважала меня, я ее очень любил, очень, очень. Я ее убил, потом она стала отдыхать, а я страдал. Потом я подумал: она необыкновенная, она великая, она говорит „я“, и когда она говорит „я“ — это большая сила, необыкновенное чудо. И если я ее убью, она будет отдыхать, но я ее превращу в ничто, ее, то, что было великим, она, она… Она была очень красива, и когда меня любила, была великой, потому что она была всем, а я это все превратил в ничто. Я продолжаю жить, продолжаю быть великим, она же нет, она — ничто. Но мне жалко — о, это она виновата. Я горжусь своей силой, но мне грустно».
Я понимаю твое безумие, мой милый юноша, понимаю твою растерянность перед силой, которая родилась в твоих руках. Но как же ты не понял, что вырастить цветок (или сделать винт) гораздо большее мужество, чем разрушить империю? Нужно время и любовь… Я знаю, что жизнь — это чудо, и смерть меня унижает. Ты призвал на помощь силу унижения. Но тиран велик лишь в глазах трусов. Мне жаль тебя…
Сколько времени прошло? Год, два, несколько лет. В одну из ноябрьских ночей, точнее накануне того, как Томас стал отцом в десятый раз, умерла мать. Я не был в деревне и обо всем узнал здесь, среди шума морских ветров. Фаро — город открытый, здесь нет глухих стен и куполов. Но мой мир — это лагуна стоячих вод, дующий из-за острова ветер. Может, поэтому кто-то там уже знает мое последнее слово, в котором скрыт страх перед пришествием безмолвия, которое освещает и предупреждает. Я женился, заболел, ушел из лицея.
Я сижу в этой пустой гостиной и вспоминаю. Теплая луна уходящего лета заглядывает на веранду, выбеливает пол до нереальной чистоты, которая, несомненно, предшествовала моему появлению на свет, но в которой все же была и моя частица. Небо, как любая нагота, свежо и влажно, воздух насыщен запахом прибитой дождем пыли. Как хорошо здесь, в этом уединении, отданном во власть голосам-символам, робкому дрожащему звуку — вестнику истины. Дивный миг гармонии окружает ореолом все, что для меня казалось тронуто распадом… Я подставляю свое лицо лунному свету, и он струится по мне, проникает в меня, уносит меня в страну фантазии. В небе висит огромный лучащийся круг, возвещающий реальность бытия. Я знаю и не страшусь: страх — у дел других, он для других, как и сказанные мною слова. Я знаю это, но не как триумфатор, а как человек, отдающий частицу себя, частицу открытой им тайны. Сколько у меня еще впереди? Какие меня ждут дороги, обжитые или пустынные? Но время для меня — это данный конкретный момент. Что для меня прошлое, если не увиденные в нем мои сегодняшние мечты, муки и радости? Что для меня будущее, если не мои сегодняшние планы, которые я надеюсь увидеть претворенными в жизнь? Мое будущее — этот вот умиротворяющий миг. Я вспоминаю детство, вспоминаю то, что меня обидело и что осчастливило; что-то пришло из детства, и я до сих пор обиженный и осчастливленный; жизнь человека — это каждый миг, вечность, впитывающая в себя все, центр иррадиации для вчерашней и завтрашней бесконечности. Время через меня не проходит, оно исходит от меня, я наличествую, существую, живу. Как представить себе будущее? Я неизлечим, как глупец с его упрямством; я страстно мечтаю о мечте, стремлюсь к ней, желаю ее всем своим существом, как голодный, никогда не имевший куска хлеба. Но от всех нелепостей, которые рождаются из-за ошибок в расчетах, от механической черствости все забывающего в своем движении времени, от ужаса перед оставшимися до конечного покоя днями и все время гнетущим меня беспокойством, я в этот умиротворяющий, но ускользающий миг ухожу, забываюсь в покое этой нереальной луны, зависшей над плодородной и дающей хлеб землей, в воспоминаниях о чистоте былых лет, навечно воссозданной в музыке, рождавшейся в один отягощенный усталостью зимний день под слабыми пальцами ребенка, в глубокой общности с тем, кто вдруг появляется в дверях, находит меня, берет мои руки в свои и формует при свете луны чудесный, недолговечный цветок этой общности.
Vergilio Ferreira. Apariçãо. Lisboa, 1959. Перевод Л. Бреверн.И вот уже тень…
(Роман)
Человек есть сон тени.
Пиндар, VIII Пифийская ода.I
Вставляю ключ в дверь, поворачиваю дважды, затем нажимаю на ручку. Ее нет дома. Правда, иногда она запирается изнутри даже днем. Говорит, что боится воров. В газетах чего только не пишут. Поставила три замка вместо прежнего единственного, обила дверь железом сверху, снизу и сбоку. Замки все сложные, как на сейфе. Но она редко запирается на три сразу — значит, вышла. В квартире удушливая жара. Солнце накаляет ее со всех сторон: лето. Дом — башня, такие прогреваются сильнее. Он словно гигантский стеллаж, разлинованный по полкам; пойду в кабинет, посмотрю — может, она оставила записку? Потому что обычно она перед уходом оставляет записку. Почти всегда. «Пошла в кино», «Пошла к таким-то», «Иду к портнихе», «Я в парикмахерской». Но тут меня снова обдает жаром, в доме жарко, я было забыл. А может, из-за того, что она ушла — куда? — внезапный страх, отчаяние. И затем волна жара. Рубашка прилипла к телу, пропиталась потом. Я не пошел в кабинет. Сначала принять душ? И тут подозрение неожиданным уколом. Нет, оттяну неизбежное. Кабинет в самом конце коридора, я снимаю пиджак.
Снимаю пиджак, выйдя на пляж, ни души на желтизне песка, снимаю туфли, снимаю очки, долой все знаки моего унижения, ты появляешься вдали, совсем крохотная, невесомая, я вижу тебя, вижу, ибо знаю, что час настал, любовь моя, mon amour, my love, жженье в глазах, непереносимая нежность.
Снимаю пиджак, раздеваюсь догола, становлюсь под душ. Прохладные струйки колют тело со всех сторон, кожа немеет, покрывается пупырышками. Торопливо намыливаюсь, хлопья пены. Снова открываю душ, неистовая струя, мыло медленно смывается, закрываю кран. Жар мягко распирает шершавость пор, вливается в тело под растирающим его полотенцем. Взять пижаму. Горячая. Сунуть ноги в домашние туфли — не надо. Шлепаю босиком по ковру. Легкая дрожь пронизывает послушные мышцы. Сажусь на софу, на одной ее ручке записка, читаю. Чернила красные. «Я ушла». Сижу с запиской в руке. Потом роняю ее, закрываю глаза, легкий озноб по всему телу. Резко встаю, иду в спальню, кое-что из белья на полу. Ящики выдвинуты. Медленно смеркается.
Сижу на диване, взгляд блуждает по комнате. На стеллаже играет солнце, луч чистый-чистый. Пробивается сквозь штору — видимо, так — касается первой полки, первой книги слева, это «История музыки», ставлю пластинку на проигрыватель. Проигрыватель новый, подарок от нее мне на день рождения. Тут целый комбайн, ищу то, что мне нужно, не нажать бы не на те клавиши. Вещь повторяется бесконечно, называется «Рассвет». Ее назвали так в насмешку, думаю я, голос утра всегда исполнен торжества — даже для тех, кого не ждет победа. А тут рассвет безмятежный. В этой мелодии. Не предвещает ни побед, ни поражений. Ни печали, ни радости, музыка — и только, в этой музыке — очевидность жизни — о чем ты грустишь? Я не грущу. Подхожу к лоджии, смотрю вниз, на пронизанные светом деревья — как мне нравится эта мелодия. Я слушал ее, пока она не проникла мне в кровь, почему ты грустишь? Когда не знаешь почему, еще грустнее. Нет, никаких приступов тоски сейчас, ни в коем случае. Быть мужчиной, вот и все. Принимая большие и малые радости, неприятности — повседневные и те, что переворачивают всю жизнь — с мужеством, которое нужно для того, чтобы просто жить. Но это внезапное одиночество, внезапное чувство беспомощности; оно обволокло меня, я — словно в пустыне. Благие намерения, ну да, благие намерения. Они всегда не во благо. Наши ощущения принадлежат, нам самим, их творит наше тело и все, что внутри него. Но мысли наши — результат работы какого-то механизма, существующего отдельно от нас и купленного в одной из тех лавок, где торгуют мыслью. Нет, есть, конечно, и другие случаи… Но лучше не думать. Как бы то ни было, я снова на диване — а что мне делать? Думать. Разве так уж трудно думать самостоятельно? Непозволительная роскошь. Луч солнца, чистый-чистый. Живой. От пола до потолка — сплошная стена из книг. Среди них, вкраплениями, — ящики для бумаг. На одном стеллаже фотография Элены — почему ты не взяла ее с собой? Все-таки крупица твоего присутствия. Это было на юге, на пляже — сколько лет назад? Явившаяся из волн; и твои белокурые волосы. Длинные.
