Зная масонские законы, я понимал, какую новую опасность навлекаю на себя, без дозволения пробравшись к сборищу. Но куда было бежать и где скрываться?
Между тем шаги приближались — медлить более было нельзя. Я задул массивную свечу на высоком бронзовом подсвечнике и забрался под канапу, поджав ноги, дабы они не выдали меня торчанием.
Войдя в тёмную камору, брат крепко выругался. Но, видно, он был здесь не новичок, к тому же я впопыхах не слишком хорошо задёрнул полог, и щель ярко светилась.
Брат прошёл в залу, откуда доносились приглушённые, невнятные голоса — обычай не велит масонам громко разговаривать ни при каких обстоятельствах, и даже ходит среди них шутка, что по голосу легко отгадать степень посвящения — чем она выше, тем тише голос.
Только я вознамерился выбраться из неудобного своего укрылища, как вновь раздались шаги: один из стражей ступил в камору.
— Понятно, отчего он выругался: погасла свеча, — по-немецки сказал он. — Плотнее притвори дверь на лестницу да принеси огня и ещё пару свеч, а то как бы не выслушать нам упрёки за нерадивость!
— Выволочка нам совсем ни к чему, — ответил другой страж. — Давай поскорее исполним сие, пока в коридоре ни души.
Наступила для меня крайняя минута. Если и выберусь из каморы, пока они будут зажигать свечи, рассуждал я, по коридору всё равно далеко не уйти — остановят, ибо масоны, если входят по знаку, то по знаку же, но совсем иному, и выходят. Оставалась ещё дверь на лестницу, но куда вела лестница?
Дождавшись, когда оба стража сошлись у светильника перед пологом, я выполз из-под канапы и осторожно выскочил в коридор. Где она, проклятая дверь на лестницу? Я осматривал и ощупывал стены, сердце моё стучало власно как по наковальне.
Однако Господь пособил мне найти потайную дверь. Она отворилась вовнутрь подле того места, где только что стояли стражи. Я ринулся в отверзшуюся темноту и тотчас захлопнул дверь.
— Ты слышал стук? — едва ли не подле моего уха раздался голос стража. — Что-то странное!
— Оставь, братец, — сказал другой. — В наших домах без странностей не случается. Кроме тайных бояр есть ещё и всетайные, и те умеют превращаться хоть в кошку, хоть в мышь, хоть в тень…
— Ужасные превращения, — сказал первый. — Неужели всё на свете сводится к единственной причине?
— Наше дело свинячье, братец. Сгрыз свеколку, да рылом на полку…
Глаза мои приобыкли наконец к темноте — она не была непроглядной, потому что под лестницей, на коей я стоял, чадил в нише светильник.
Я спустился по ступеням и пошёл по открывшемуся моему взору ходу, выложенному тщательно кирпичною кладкою, и вскоре очутился перед узкой железной дверью с ключом, в оной торчащим. Открыв дверь, я попал в беседку, заросшую плющом, а из неё — в сад. Дойдя до аллеи и сообразив наконец, где нахожусь, я спокойно вошёл в масонский дом с той же стороны, что и прежде.
Осмотрев себя в зеркало, я поспешил в залу, но там, вероятно, уже окончилась церемония приёма. У престола стоял пухлый человечек и говорил по-английски, — толмач обочь его переводил на российский язык.
— Дело не в заклинании, — с передыхами важно говорил человечек. — Наука выяснила полную бесполезность заклинаний при обращении с составами мёртвой природы… Опыт же производят вот каким образом: берут пять долей майской росы, выдержанной в полнолуние до полного созревания. Добавляют три доли мужской крови и три доли женской — непременно от целомудренной особы. Перемешивают всё сие стерильной стеклянной палочкой, добавляя в конце унцию жёлтой каменной глины, ставят на серебряном треножнике смесь на огонь, но так, чтобы белок куриного яйца никак не свернулся бы от жара. И в две недели вырастает гомункулус. Вот таковой — ростом с кулак, но по виду отнюдь не ребёнок. Конечно, гермафродит. И живёт он сутки, после чего умирает, растворяясь в воздухе, как туман. Сей опыт я созерцал, господа, дважды своими глазами и берусь повторить его в Петербурге… Необыкновенно, необыкновенно развились исследования наших всемогущих братьев! И самое необыкновенное — кажущееся отсутствие научной логики, наблюдаемое в созидательных процессах! Или, сказать точнее, выявление её полной метафизической непригодности!..
Подле мага из Англии сидел в кресле управляющий мастер. За ним несколько самых знатных мастеров ложи. Среди них я тотчас узнал государя Петра Фёдоровича — как по его длинной шее, так и по особливой вертлявости: он и минуты не мог высидеть, чтобы не подрыгать ногами и не переменить позы. Подле государя помещался подполковник князь Мещерский — несмотря на маску, его выдавал пухлый подбрюдок[61] и необычайно широкие плечи.
Государь с серьёзною миной внимал иноземному брату, пространно повествовавшему об успехах магии, и я едва не расхохотался, припомнив виденную мною в другой зале тайную сходку. Я и раньше заключил из слов господина Хольберга, что просвещение не равно изливает благодетельный свет на братьев, но теперь воочию убедился, что государь играет роль лишь дурацкого колпака.
Но вот важный ритор умолк, масоны поблагодарили его хлопками, и вслед за тем возникла ромода,[62] как на Пустом рынке в пятницу, — все стали растекаться по зале, толкаясь и гомоня.
Тут управляющий мастер застучал молотком:
— Почтенные братья, пожалуйте на светлую трапезу во имя Зодчего Вселенной и успехов построения повсюду храмов милосердия!
Оживившись, все устремились в раскрывшиеся двери — в великолепно убранную, уставленную яствами залу длинным столом посередине. Каждый из масонов знал место, отведённое ему по чину его, ибо часть стульев была золотой, часть голубой, а прочие белые.
Примостившись с краю, я пил и ел, слушая величавые говорения во здравие Ордена и человеколюбивых братьев на земле, во здравие мудрых государей, пасущих радетельно масонское стадо, а когда гости знатно захмелели, появились сомнительного вида господа со скрипицами и, став полукругом, исполнили музыку возвышенную и трогательную. Сосед мой, уписывавший за обе щёки жареную индейку, при волнительных звуках застыл недоумённо и заплакал, беспрестанно повторяя: «Боже мой, Боже мой, в каковом достойном собрании обретаюсь я ныне!..»
И вот повсюду замахали руками, требуя тишины, и когда оная уставилась, возвестили «нимфический марш-парад». Музыканты грянули нечто весёлое, и по зале протанцевало целое стадо юных женщин. Нагота их была едва прикрыта — прозрачные туники развевались, разнося по зале благоуханные мускусные запахи.
Масоны зашумели шмелями, заговорили наперебой, и за столом вновь зазвенели бокалы. Но тут управляющий мастер возгласил:
— Прежде чем заключить наше собрание египетским увеселением усталого сердца с нимфами отрады, представившими нам свои цветы и пригласившими в сады Семирамиды, я обращаюсь с просьбою подписаться в священной книге, хранимой с благодарностью для вечного обозрения потомков, о пожертвованиях на новый призорный дом! Он будет воздвигнут от масонов для несчастных сочеловеков в славной российской столице!
Служители проворно внесли конторку, стульце, книгу с золотой застёжкою, а также чернильный прибор с коробом очинённых перьев и большие часы на подставке.
Масоны, однако, оставались на своих местах как приклеенные, и раскошеливаться не торопились, хотя и нудились промедлением, желая поскорее увидеть себя в мускусных садах.
И паки воззвал управляющий:
— Особливую надежду капитул возлагает на почтенных братьев, помощию мудрости и неустанных трудов приумноживших свои имущества в рачительных помыслах о великой миссии каменщиков! Опричь призорного дома, о котором мы решили сами, наши англицкие братья просят пожертвовать миллион рублей на поддержание жизни диких племён в Америке и на обращение их в лоно веры в единого Господа! От голода и болезней оные дикари выбрасывают своих детей в пасти злых крокодилов, и крокодилы пожирают живую человеческую плоть, что не может быть угодно Архитектору Вселенной и нашей совести! Дело всемирного братства претерпит убыток, коли мы не откликнемся на страстные зовы!..
«Вот зачем понадобились дурацкие колпаки! — усмехнулся я про себя. — Однако назначение миллиона совсем-совсем иное!..»
Управляющий мастер вписал в книгу свой взнос в тысячу червонцев. Об том громогласно объявил глашатай.
— Сей молодец всегда зачинает богоугодную дойку, но платит ли сам наличными, в том весьма усумняюсь, — произнёс сидевший возле меня низкорослый пузатый человек. — Без кошелька ныне хуже, чем без головы. Нимфа выскользнет из рук, коли не подашь ей прежде десяти рублей.
— А нельзя ли подать меньше? Я тут впервые и, признаться, не ведаю всех обычаев.
— Никак нельзя, — отвечал масон, — две трети из полученного каждая красавица обязана уплатить сему дому. Посуди же, стала бы она являть благородные прелести за столь малый гонорар?
