Протиснувшись в затхлый, пропахший ладаном полумрак церкви, Пат огляделся. Восточное окно светилось слабо и холодно над великопостной оголенностью алтаря, а между витыми колоннами во множестве мерцали свечи синие перед Царицей Небесной, красные перед Святым Иосифом, желтые перед «Цветочком».[46] Там и сям бродили или припадали к земле старухи — черные бормочущие кули, но больше всего в церкви было мужчин, и низкий гул мужских голосов разве что не выходил за рамки благопристойности. Со всех сторон Пат видел форменные куртки ИГА и Волонтеров. Церковь напоминала бивак. Стулья не стояли ровными рядами, а были сдвинуты как попало, на них свалены походные сумки, рядом прислонены винтовки, а люди терпеливо ждали своей очереди у исповедален либо преклоняли колена между стульев и в свободных проходах. В этом сборище, стихийном, неорганизованном, была, однако, странная торжественность. Люди низко склонялись к полу, а выпрямившись, освобождение вскидывали голову, и лица их, ясные, умиротворенные, словно светились в полутьме. Они улыбались друг другу, обменивались рукопожатием или говорили несколько слов, взяв друг друга за плечи. Церковь дышала тихой радостью, отпущением всех грехов.
Пат пробился вперед, заметив по дороге много знакомых лиц. Проходя мимо исповедален, он внимательно оглядел армейские ботинки всевозможных образцов, чьи подошвы были на виду, пока владельцы их вполголоса поверяли свои тайны священнику. Впрочем, очереди были такие длинные, что Кэтел еще не успел бы сюда добраться. Пат прошел в боковой придел, где бесчисленные свечи, слепя, но не давая света, мешались с мраком, не разгоняя его, и Матерь Божия, укутанная с головы до ног в пурпурную пелену, склонилась над ним, глядя, как он всматривается в коленопреклоненные фигуры. В темноте обращались кверху глаза, не видящие его, стучали четки, брошенные на деревянный стул или волочащиеся по полу, когда падали руки, бессознательно выражая жертвенную покорность. Кэтела здесь не было.
Сквозь гудящую, движущуюся толпу Пат протолкался обратно к дверям и, заслоняя рукой глаза, вышел на улицу, залитую очень бледным предвечерним светом. Дождь только что перестал, и над Дублином низко и тяжело висело рассеянное солнечное сияние, зажигая тротуары жестоким блеском, прочерчивая каждый кирпич на фасадах домов. Пат побежал вниз к Ратленд-скверу — теперь нужно заглянуть в Либерти-Холл.
Огромная и толстая, напыжившись имперским самодовольством, над Сэквил-стрит высилась Колонна, и с верхушки ее Нельсон задумчиво взирал через голову Освободителя[47] на Лиффи, на мачты кораблей, на открытое море. Улица была запружена народом обычные предпраздничные толпы с нарочитой неторопливостью прохаживались по тротуарам или тянулись к трамваям и от трамваев. Под низким потолком солнечного света слышались все больше женские и детские голоса, сливавшиеся в непрерывное оживленное кудахтанье. Пат бежал, грудью рассекая прибой веселых лиц — маленьких живых плоскостей, высветленных солнечным воздухом, которые, на миг возникнув близко перед глазами, тут же проносились мимо. Уже не помня себя от спешки и страха, Пат мчался сквозь это стадо довольных людей. Он их всех ненавидел. Завтра это их кудахтанье смолкнет, а сам он будет отделен от им подобных цепями английских солдат. Миновав половину улицы, он бросил быстрый взгляд на ту сторону, на здание почтамта.
Ближе к Лиффи толпа была не такая густая. Пат свернул по набережной влево. Солнце окончательно вышло из-за туч, расцветив улицу тенями и бликами, а над блестящим мокрым куполом таможни чуть голубело почти бесцветное небо. Не доходя Берисфорд-Плейс, Пат увидел настежь раскрытую дверь пивной Бэтта, откуда неслись пьяные голоса, распевающие «Песню солдата». На мостовой кучками стояли люди в мундирах ИГА. На фасаде Либерти-Холла намокший плакат все еще вещал: «Мы служим не королю и не кайзеру, но Ирландии».
И тут Пат увидел Кэтела — тот стоял на противоположном тротуаре, под эстакадой окружной железной дороги, беседуя с одним из солдат Конноли. Винтовку он держал неумело, как служка в церкви держит очень большую свечу, и говорил что-то с серьезным видом, старательно кивая головой. Когда Пат стал переходить улицу, боец ИГА отвернулся от Кэтела и направился к главному подъезду Либерти-Холла. Кэтел еще постоял, глядя на винтовку, не решаясь опустить ее прикладом на мокрый тротуар. Пат узнал ее — это была его собственная новенькая итальянская винтовка, видимо, похищенная Кэтелом. Он снова пустился бегом и чуть не сбил брата с ног. Без труда отняв винтовку, он с силой ударил Кэтела по щеке. Потом стиснул его запястье и потащил его назад, к набережной. Кэтел упирался и вдруг заплакал навзрыд.
Неумолимо волоча его за собой, Пат увидел, что к Либерти-Холлу быстрым шагом приближается большая группа людей в зеленой форме. Проходя, они оттеснили Пата и Кэтела к стене, и Пат узнал среди них Джеймса Конноли. Он шел, ярко освещенный солнцем, и при виде его Пат почуял недоброе: лицо Конноли выражало предельное смятение и горе.
Следом за группой Конноли шли три офицера Волонтеров, все знакомые Пата и выше его чинами. Когда Пат устремился вперед, все еще машинально таща за руку Кэтела, один из них, некий Магилливрэй, заметил его и поманил к себе. Лицо Магилливрэя тоже выражало горестное смятение. Вслед за офицерами Пат и Кэтел вошли в подъезд Либерти-Холла, а оттуда в темный служебный кабинет, где тихо и взволнованно переговаривались несколько десятков людей. Магилливрэй, растолкав своих спутников, увлек Пата в угол комнаты. Ни слова не говоря, он сунул ему в. руки сложенный лист бумаги. Пат дрожащими пальцами развернул его и прочел: «Ввиду весьма критического положения все приказы, полученные Ирландскими Волонтерами на завтра, Пасхальное воскресенье, сим объявляются недействительными, никакие смотры, походы и прочие маневры Ирландских Волонтеров не состоятся. Каждый Волонтер обязан безоговорочно подчиниться этому приказу». И подписи: «Мак-Нейл, Мак-Донаг, де Валера». Восстание отменили.
19
Пат Дюмэй прислонил велосипед к стене и глянул вверх, на темные окна. Луна, затянутая коричневой дымкой, расплылась в большое светлое пятно, и казалось, что она быстро движется по тревожному ночному небу. В этом призрачном освещении Ратблейн выглядел приземистее, плотнее — не загородный дом, а крепость. Тень его, свисая со стен неровным горбом или кляксой мрака, захватывала половину лужайки, а на другой половине, едва различимой глазом, сгрудились у крыльца овцы, неподвижные, пушистые, шарообразные. На черной поверхности окон, чуть тронутых луной, дрожали мелкие мазки и капли света, точно их побрызгали жидким серебром и тут же почти все стерли. Еще не наступила полночь, но и дом и вся округа застыли в глубоком сне, вернее, в трансе. Стены, кусты, черно-серая громада дома тонули в беспробудном молчании, более осязаемые и законченные, чем при дневном свете, словно ночь и тишина наполнили их до краев, придали им весомость, прочность, спокойствие. Деревья за домом жили, дышали, неподвижные и невидимые, только угадываясь там, где темный воздух казался еще гуще. Пат сжал в кармане ключ, как сжимают рукоятку оружия.
О том, что произошло в Дублине за последние два дня, он был теперь, в общем, осведомлен. В четверг до Булмера Хобсона дошел слух, что на Пасхальное воскресенье готовится вооруженное восстание. Он тотчас сообщил об этом Мак-Нейлу, номинально все еще возглавлявшему Волонтеров, и рано утром в Страстную пятницу они вместе отправились к Пирсу, который и подтвердил, что слух правильный. Мак-Нейл сказал: «Я сделаю все, что в моих силах, чтобы не допустить этого, только что не дам знать в Дублинский Замок». Последовал бурный, ничем не кончившийся спор, и Мак-Нейл ушел. Немного позже Пирс явился к Мак-Нейлу с Мак-Дермоттом и Мак-Донагом, чтобы еще раз попробовать его убедить. Пирса и Мак-Донага Мак-Нейл не пожелал видеть, а Мак-Дермотта принял. Мак-Дермотт сказал ему, что восстание теперь не отменишь и что фактически Мак-Нейл уже не командует Волонтерами. Рассказал ему и о германском оружии, которое вот-вот прибудет в Керри, заметив, что после его выгрузки англичане, безусловно, попытаются разоружить Волонтеров, а значит, вооруженных столкновений все равно не миновать. Так не лучше ли выступить первыми? Мак-Нейл сдался и санкционировал восстание.
В субботу утром стало известно о несчастье, постигшем транспорт с оружием. Мак-Нейл заколебался. У него побывали О'Рахилли и другие офицеры, выступавшие против восстания. Наконец он сам отправился к Пирсу в школу Св. Энды, и между ними снова разгорелся ожесточенный спор. После этого Мак-Нейл вернулся домой и написал контрприказ, который и был разослан организациям Волонтеров по всей стране. Он составил распоряжение об отмене всех «маневров» для опубликования в «Санди индепендент» и сам отвез его на велосипеде в редакцию. И, наконец, он поручил Мак-Донагу, командующему Дублинской бригадой, официально известить об отмене плана всех подчиненных ему людей. Мак-Донаг, считая, что дела уже не поправишь, согласился и издал приказ по бригаде, который вслед за ним подписал его помощник де Валера. Тем все предприятие и кончилось.
