Лорд Рочестер же провел почти весь этот решающий день в обществе лорда-хранителя печати: своей ночной выходкой сэр Томас завершил то, чего он больше всего стремился избежать, то, чего он больше всего боялся, — он бросил Рочестера в раскрытые объятия графа Нортгемптона.
Нортгемптон, встревоженный, но и обрадованный, хранил на старом, сморщенном лице непроницаемое выражение.
— Мы должны запечатать рот этому подлецу, пока он не натворил больших гадостей.
— Не беспокойтесь, — сказал Рочестер. — С ним покончено. Ночью мы окончательно расстались, отныне он предоставлен самому себе.
В голосе, который ему отвечал, прозвучала презрительная нотка:
— Нет, это не конец. Он знает слишком много. Вы были чересчур доверчивы. Вы, вполне вероятно, предоставили ему улики против себя, да даже и без улик он может наговорить столько, — а он умен, вы это прекрасно знаете, — что одних разговоров хватит, чтобы свести на нет все усилия по аннулированию брака. А комиссия скоро примется за дело.
— Господи упаси! — вскричал Рочестер так горячо, что Нортгемптон открыто расхохотался, и смех его был отнюдь не приятен.
— Молитвами не поможешь, — как бы в извинение произнес Нортгемптон. — Основания для нашей петиции крепки, как зыбучий песок. Лишь отчаяние Эссекса дало возможность подписать этот документ. Архиепископ уже ясно высказался против подобного решения дела, и нам потребуется все искусство, чтобы склонить большинство комиссии на нашу сторону. Позвольте Овербери болтать, а возможно, и предстать свидетелем — и конец всем надеждам.
Рочестера бросило в холод.
— Что же делать? — беспомощно спросил он.
Они беседовали в библиотеке. Нортгемптон сидел за письменным столом, и его птичий профиль четко вырисовывался на фоне окна. Он наклонил голову, тяжелые морщинистые веки опустились на глаза, и молодой человек не мог видеть их выражения. Голосом мягким и глубоким, полным значения старик произнес:
— Надо полностью обеспечить его молчание.
Рочестер был раздавлен. Он понял, что имел в виду этот ужасный старик, и вся его натура — натура доброго, щедрого, веселого Робина взбунтовалась против холодной и жестокой расчетливости старого интригана. Он припомнил тот мартовский вечер в своих апартаментах в Уайтхолле, апартаментах, освещенных лишь пламенем камина, он вспомнил свои слова о том, как ему стыдно, как страдает он от того, что люди, которых он уважает, видят в нем лишь королевскую прихоть, игрушку. Он припомнил, как Овербери предложил ему свою помощь, те блистательные картины, которые он нарисовал, то обоюдное процветание, которое он обещал. Он снова видел своего друга — высокого, прямого, гибкого, он видел его освещенную пламенем фигуру, он видел руку, которую тот ему протянул, чтобы скрепить их неписаный договор. И вспомнил свои собственные слова:
«Останься со мною. Том, и вместе мы достигнем величия» и свою собственную клятву: «Я никогда не нарушу наш уговор». Мысленным взором он пробежал длинный путь, по которому они рука об руку шли пять лет… Как крепко Овербери держал свое слово, каким добром служил он ему эти пять лет!
И теперь он сидел здесь, в этой комнате, свидетельствующей о богатстве и образованности ее владельца, который, познав за семьдесят лет своей жизни многое, но так и не постигнув, что есть жалость, что есть сострадание, холодно и спокойно предлагает ему навеки запечатать уста Овербери для того, чтобы тот не смог помешать старику. Рочестеру наконец-то открылась вся бездна честолюбивых желаний графа — да, Овербери говорил ему об этом, но только теперь Рочестер понял, насколько сэр Томас был прав. Его светлость ужаснулся этой холодной, расчетливой безжалостности и, задрожав, вскричал:
— Никогда! Никогда! — Он вскочил, не в силах справиться со своими чувствами.
Морщинистые веки старого графа медленно поднялись — сейчас он еще более походил на какую-то доисторическую птицу. Две ярких бусинки уставились в лицо молодого человека.
— Никогда — что? — бесстрастно переспросил он. — Я ведь не делал никаких предложений. Вы отвечали своим мыслям, сэр, а не моим словам.
Рочестер в волнении облизнул губы и прямо взглянул в маленькие блестящие глазки.
— Что… Что же тогда ваша светлость имели в виду? — заикаясь, произнес он.
Нортгемптон мягко улыбнулся:
— Ничего, помимо того, что уже сказал. Надо обеспечить молчание Овербери. А вот как — об этом придется подумать. Как вы считаете, его можно купить?
Рочестер лишь покачал головой — он все еще не избавился от впечатления, которое произвело на него предыдущее заявление Нортгемптона.
— Золотом его не купишь.
— А возвышением?
Рочестер прошелся по комнате, в раздумье опустив голову. Наконец придумал:
— Я мог бы найти ему место посла.
Нортгемптон согласился:
— Да, только далеко.
— Сейчас мы ищем посланника в Московию, уже рассматриваются кандидаты.
— Что ж, достаточно далеко. А он согласится?
— Я не могу отвечать за него. Но по тому, как развиваются события, это вполне возможно.
— А если он откажется… — И вдруг Нортгемптона осенило, в глазках его замерцал свет. — Бог ты мой! Придумал. Я знаю способ заставить его молчать до той поры, пока вы не сочетаетесь браком, и его болтовня не перестанет быть опасной. — И Нортгемптон развернул перед Рочестером план такой искусный и коварный, что молодой человек был потрясен.
Рочестер быстро понял, что этот план соответствует их теперешним нуждам и что он наверняка выполним, и в этом настроении отправился в Уайтхолл.
Он нашел сэра Томаса в той самой комнате, которая была свидетельницей их самых задушевных бесед, где протекали мирные часы их дружбы. Рочестер решительным шагом приблизился к сэру Томасу и протянул руку. Сэр Томас, побледнев, встал, взглянул на протянутую руку, на красивое лицо его светлости.
— Что вам угодно? — недоверчиво спросил он.
— Во имя всего, что было между нами, Том, если мы и расстаемся, мы не должны расставаться врагами. Я могу и должен кое-что сделать для тебя, даже если отныне наши пути расходятся.
Овербери еще мгновение помедлил, потом все же взял протянутую руку, но в его пожатии не было тепла. Рочестер положил левую руку на плечо друга.
— Вчера мы слишком погорячились и наговорили такого, чего не должны были говорить.
— И чья в этом вина?
— Оставим… Мы оба, к несчастью, пришли к той точке, после которой не можем оставаться вместе. Ты не одобряешь моего пути, ты твердо решил противиться мне, а я твердо решил продолжать этот путь. Мы не сойдемся. Ну и покончим с этим. Но это не должно служить причиной нашего разрыва.
— Я не вижу иного выхода.
— Но что будет с тобою. Том? Какие шаги ты предпримешь?
На это Овербери горько рассмеялся:
— Воспользуюсь твоим вчерашним выражением: ноги у меня достаточно крепкие. И я без страха буду шагать дальше.
— Но я могу сделать твой путь приятным и даже прибыльным. Что, если я попрошу короля назначить тебя послом в Париж, а Дигби отправить в Московию?
— Ах, вот в чем дело! Ты хочешь услать меня…
— Но, по крайней мере, не с пустыми руками, Том. Я предлагаю тебе почетный пост, который со временем станет основой для воплощения твоих самых смелых надежд и планов.
Сэр Томас подумал о посте первого лорда казначейства, который недавно казался таким близким — по сравнению с ним это предложение выглядело бледно. Но это было почетное предложение, его светлость прав. Уж лучше, чем возвращаться в судебные инны; а со временем таланты наверняка помогут ему добиться и больших высот.
Так что, будучи в душе философом, он отбросил все горькие мысли и удовлетворился предложением Рочестера.
Они договорились забыть все, что произошло между ними; они договорились, что Овербери не станет противиться разводу леди Эссекс и ни словом, ни делом не станет создавать никаких тому препятствий. И до решения вопроса о назначении будет по-прежнему выполнять свои секретарские обязанности.
И сэр Томас принялся распечатывать дожидавшиеся его весь день депеши.
Глава ХХIII
ЛОВУШКА
У лорда-хранителя печати была конфиденциальная беседа с королем. Они разговаривали в опочивальне, ибо его величество имел обыкновение решать государственные дела именно здесь. Король был один, если не считать трех прислуживавших ему дворян. Он только что вымыл руки и вытер их салфеткой, поданной Хаддингтоном. Затем в опочивальню допустили лорда Нортгемптона, а дежурные джентльмены были отосланы в переднюю до дальнейших распоряжений. Король и старый граф остались вдвоем.
Его величеству было уже под пятьдесят. Он значительно постарел с того самого дня на ристалище, когда семь лет назад впервые увидел Роберта Карра. Обжорство и пристрастие к сладким винам довели его до ожирения, однако ноги оставались такими же тонкими и слабыми. Толстые щеки избороздили глубокие морщины, а взгляд казался еще более меланхоличным, чем прежде.
