Зря говорят, что совместно пережитые ужасы сближают. Это стихийные ужасы сближают — ураган, цунами, землетрясение. Но не ужасы, учиненные человеком над другими людьми. Маленькими людьми. Беззащитными и растерянными. Над теми, кто от растерянности этой равно готов на все: и на подвиг, и на подлость.
Когда одного ребенка унижают на глазах остальных, мало кто находит в себе силы встать на защиту истязаемого. Чаще в душе рождается ощущение: лишь бы не меня! хорошо, что не меня! Это чувство дает всходы отчуждения в детской душе. Ты вдруг осознаешь свою беспомощность и беззащитность перед миром взрослых. А заодно и тот факт, что другие не в силах ни защитить тебя, ни оправдать, ни понять. Потому что они тоже всего лишь дети. Каждый сам за себя. Каждый один в поле, воин он или не воин. Каждому нет дела до других. За такое бывает стыдно всю жизнь. И сколько ни заступайся потом за обиженных, перед самой первой жертвой тебе уже не оправдаться.
Детство заканчивается, когда отчуждение прорастает и приносит первые ядовитые плоды.
Маменькины придирки — которые на деле оборачивались травлей — разрушили связь между мной и сестрами. Мы не могли доверять друг другу, не зная, кого она завтра возьмет в оборот, выведает все секреты — и свои, и доверенные — и куда понесет наши маленькие драгоценные тайны. Мы не ведали, в какой еще компании мать высыплет наши откровения под ноги незнакомым взрослым, будто кучу прекрасных морских ракушек, вдали от моря превратившихся в блеклый мусор… Поэтому и откровенничать предпочитали не друг с другом, а с теми, кто никогда не придет в наш дом, в наш проклятый дом. И кого мать не станет поить чаем и расспрашивать — хитро и умело, чтоб потом насмехаться над той из нас, кому — в очередной раз — не удалось скрыться от всевидящего ока и всеслышащих ушей нашей мамочки.
Чем старательные мы прятались, тем ожесточеннее мать предавала нас. Предавала на поругание. Словно мстила нам за попытки остаться собой.
"Я когда про вас на работе рассказываю, бабы прямо со смеху укатываются! Говорят: ой, ну какие ж у тебя дочки недотепы! А я говорю: это еще что!" — мамино востроносое ехидное лицо мечтательно запрокинуто. Она вспоминает успех. Как чужим было весело с нею, когда она выставляла на посмешище нас, своих детей. Как чужие восхищались ее оптимизмом, как хвалили ее за веселый нрав, как ждали ее шуток. Шуток на мой счет. А еще, конечно, на счет Соньки и Майки. Чтобы иметь успех и славиться своим оптимизмом, моей матери требовалось много выгребных ям.
Наверное, небеса хотели, чтобы мы к моменту, когда сами станем женами и матерями, хорошенечко запомнили: всякая душа суть независима и священна. И превращать ее в биопсихотуалет нельзя! Даже если это единственная возможность добиться ясности взора и живости нрава, на которые охотно клюют окружающие.
Вот только мы после такой науки не годились ни для каких семейных ролей. Разве что в семейные жертвы. В многоразовые жертвы, которые жаждущая успеха мать понемногу убивала изо дня в день, свято веря в бесконечный, самовозрождающийся источник своей силы, живости и оптимизма. И бесконечно изумилась, обнаружив вместо чистого родника зараженный могильник…
Сколькими из нас они пожертвовали, эти женщины, страстно желающие нравиться, очаровательницы-манипуляторши, распределяющие душевные силы, точно хлебный каравай в голодный год: сперва накорми того, кто заплатит, а уж детишкам твоим — что останется?
Сейчас-то они постарели, наши гордые салонные львицы, охотницы за чужим вниманием, но по-прежнему добирают самомнения старым добрым способом: воротят нос от всего, что нам дорого, поплевывают свысока на наши успехи и норовят стравить нас друг с другом, чтоб было о чем посудачить за спиной "гладиаторш".
Они не помнят нас. Они помнят себя — молодыми, желанными, обаятельными и… добрыми. Им кажется, что они все делали как надо. И даже еще лучше. Что они любили нас, учили жизни и растили в поте лица своего, а мы понавыдумывали черт-те что, стараясь свалить вину за свое лузерство на них, кротких и любящих. Они не хотят знать, что научили нас только одному: искать предательство в каждой душе. Искать — и находить.
После чего никто в целом мире не станет на твою сторону. Против тебя выйдет на битву целый мир, сплошь состоящий из твоих соперников и врагов. А как же иначе? Если даже родная мать вела себя как соперник и как враг — неужели все эти незнакомые, чужие люди окажутся добрее, понятливее, терпимее?
Незачем им быть ко мне добрее. Они мне не мать. И, значит, вправе предавать и унижать — даже в большем праве, чем она. Мне не за что их упрекать и глупо им доверяться. Всем, включая тех, кого ОНА родила раньше и позже меня. Родство крови не помеха предательству — наоборот, пикантная приправа к нему.
Каждая из нас, трех сестер, решала для себя это страшное уравнение. Решала и решила — получив тот же ответ, что и две другие. Доверие — слишком большая ставка. Ва-банк. Никогда не ходи ва-банк, если хочешь сохранить хоть толику себя.
Потому-то мы и не пошли ва-банк. Ни одна. Нет у нас ни друзей, ни мужей, ни веры в людей. Только отменный нюх на ту грань в отношениях, за которой предательство уже отнимет у тебя способность дышать, двигаться, думать. До нее ты еще можешь отделаться легким ушибом души, зато перейдя эту грань, рассчитывай силы на шок и долгую болезнь.
Из нас троих я оказалась чувствительнее всех. Я — бескожая. Живой детектор опасности. И я чую ядовитую гадину задолго до того, как она подберется на расстояние броска.
Сейчас, когда к нам заявится ОНА, вместе с НЕЮ нагрянут и ядовитые подначки, перемежаемые неискренними восторгами. ОНА считает это светской беседой. И мои сестры вскоре заговорят ЕЕ языком — ее ядовитым, жалящим языком. И начнут манипулировать друг другом. И лгать — друг другу и сами себе. Дом наполнится "добрыми пожеланиями", от которых станет неуютно. "Найти, наконец, свою судьбу с хорошим человеком" — Соне. "Реализовать себя хоть в каком-нибудь полезном деле" — Майке. "Завести свою семью, получить нормальную работу и здоровья побольше" — мне, мне, мне.
После материных слов невозможно отмыться от ощущения, что тебя, обрядив в грязные лохмотья, выставили толпе на потеху. И пока многоглавый монстр швыряется огрызками яблок и утробно хохочет, мать крутится поблизости, зудит голосом профессионального нищего: "Вот, наказал господь чадушком — и неразумное, и непочтительное, и неудачное, а куды денешься-то, всю жизнь мою заела-а-а-а…" Высматривает, кому бы еще понравиться, расплатившись самооценкой одной из своих дочерей. Или всех трех, разом.
Подумаешь, скажут люди, ну, ворчит старушка. В старости все ворчат. Это единственное развлечение старичья — заполнять пространство своей воркотней. Не обращай внимания.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
