Такое сложилось общее мнение: преступника Ровенков видит на расстоянии. Что там какой-то знаменитый Мегрэ! В делах обстоятелен, взвешивает все «за» и «против», учитывает советы, предложения, версии других сотрудников. А все в конечном счете подчиняется его воле. Он будто опытный режиссер отыскивает оптимальный вариант — единственный из многих возможных, находит соответствующих исполнителей для решения оперативного замысла, и действие развивается динамично, приближаясь к своему закономерному финалу: «Преступление раскрыто!»
…Теперь он боялся всего. Стука калитки возле дома, обнесенного частым палисадом. Ночной темноты. Поскрипывания шагов за окном, к которому он нервно приникал, с опаской поглядывая в узенькую щелочку занавески на улицу, стараясь определить, что там… Казалось, жизнь для него перестала существовать, она умерла вместе с ее заботами, радостями и огорчениями, с запахами чистого свежего воздуха, который он любил вдыхать жадно, полной грудью, выходя утром на работу, со смехом детей, музыкой концертов, раздававшейся из приемника по вечерам. Тогда он был обыкновенным человеком — и это было так хорошо — сейчас он утратил это ощущение — ощущение свободы мыслей, чувств, действий. В нем остался только леденящий душу трусливый страх за себя, за то, что его все-таки в конце концов выведут на чистую воду, за очень жесткое преступление, которое он, поддавшись нечеловеческому, звериному порыву, совершил. Этот страх, поселившийся в его глазах, он старался упрятать поглубже, ничем не выдавать себя в разговоре с людьми, женой, своими дочерьми. Он опасливо выжидал. И казалось, время работало на него — уже миновал месяц, второй с того самого страшного дня. «Авось пронесет, все как-нибудь обойдется», — эта мысль на миг приносила вздох облегчения, но не успокаивала, не освобождала от тягостных, изнуряющих сердце дум.
Она, эта мысль, придавала чуточку уверенности и тогда, когда в дом наведывался сотрудник милиции. Первая встреча с ним — о, это было так жутко для него — казалось, могла решить сразу все.
— Здравствуйте, вы Чащобин Петр Сидорович — так вас именуют? — произнес он спокойным, неторопливым голосом. — Давайте познакомимся. Я Ровенков, из уголовного розыска.
Тогда ему стало плохо, оцепенев, он почувствовал, как тошнота подступает к горлу из-за того, что вот сейчас он не выдержит, сдастся, признается, и будет все кончено.
— Значит, сказать вы ничего не можете. Ничего не знаете? — спросил Ровенков.
— Нет, — собравшись с силами, ответил Чащобин. — Последний раз я видел ее дня три назад. Как будто бы она собиралась навестить родственников.
— Ну, хорошо. Извините за беспокойство.
Ветеран милиции бывший начальник паспортного отдела УВД А. И. Иванов.
Ветеран милиции бывший начальник ОБХСС УВД С. Н. Попов.
Сейчас Чащобину уже несколько привычнее встречаться и разговаривать с Ровенковым. Первая опасность прошла стороной, и он чуточку осмелел. «Дай бог, все обойдется». Чащобин знал: поиски преступника ведутся уже третий месяц — и пока безрезультатно. …А они все это время отрабатывали самые различные версии — одну за другой, пытаясь как можно скорее напасть на верный след, решить задачу со многими неизвестными. Леонид Федорович Ровенков и его коллеги по уголовному розыску — Леонид Михайлович Морозов и Марат Наумович Зайденшнир — им поручили это дело — знали только одно: врач Воробьева, уйдя три дня назад вечером из дома, в котором она снимала небольшую частную комнатку, обратно не вернулась. Не появлялась она эти дни и на работе. Словом, человек исчез. Куда? Каким образом? Об этом никто не мог сообщить ничего вразумительного — ни хозяева дома, где проживала Воробьева, — мать с сыном, кстати, снискавшим репутацию человека с дурными наклонностями, ни ее родственники, ни сотрудники больницы, в которой она работала.
Неизвестное должно стать известным. Обязательно. Они — трое — не прекращали поисков, перебирали все новые варианты, выходили на места, опрашивали многих людей, выдвигали свои точки зрения, сопоставляли их. Для них это была обычная будничная работа — трудная, требующая большого напряжения ума, воли, сметливости. Ради выяснения истины, высшей справедливости, ради порядка, где не должно быть места тому, что мешает этому порядку, нарушает спокойное течение жизни.
— Итак, что же мы все-таки имеем? На чем остановились? — Ровенков прошелся по кабинету, глядя в темный проем окна. Сегодня на небе не было звезд, уличные фонари, очертания соседних домов еле проступали через белую пелену. На улице валил плотный снег. Снежинки, завихряясь от ветра, шумно ударяли в оконное стекло, отскакивали, падая вниз. «Опять дворники ворчать будут, — подумал Ровенков. Тут же мелькнула мысль: — А хорошо бы сейчас в домашнее тепло, стакан крепкого чая».
Потом снова уселся за стол, подперев, по обыкновению, голову руками.
— Конечно, здесь не несчастный случай, — нарушил молчание Морозов. — Все возможные пути — домой, на работу, к родным, по которым автобусом, троллейбусом, пешком могла следовать Воробьева, обследованы. Осмотрены канализационные люки. Из больниц города получена справка — такая к ним не поступала. Так где она? Самоубийство? Тогда где? Почему?
— Не думаю, — сказал Ровенков. — Кстати, и наши предположения о преступлении на почве ревности вряд ли имеют под собой веские основания. Да, как мы уже знаем, знакомый из Кинешмы приезжал накануне в Ярославль, встречался с ней. Но и только. Беседовал я с таксистом, который поддерживал связи с Воробьевой, но, увы, и этот наш вариант не подходит. За город с ней не ездил и никого там, естественно, не убивал. Представьте, хорошим оказался парнем, симпатичным таким.
Леонид Федорович, помолчав немного, спросил:
— Вы говорите, что к Воробьевой забегал парнишка. Я беседовал с ним и его матерью, они в свое время жили с Воробьевой, потом переехали в центр города на новую квартиру. Парнишка приехал, чтобы сказать врачу: мама больна, ей плохо. Посмотрела бы.
— Ну и что?
— Воробьева выполнила просьбу. Выписала лекарство. Вот рецепты. Пробыла там до семи часов вечера, ушла — и… Они, кажется, последние, кто видел ее в этот день.
— Да-а, — раздумчиво произнес Ровенков. — Такие-то наши дела. И все-таки танцевать нам надо от печки, — добавил он. — Понимаете — «микрорайон», Там, сдается мне, начало и концы.
…Труп Воробьевой был найден самым необычным образом. Во дворе дома Чащобина. Из-под снега, обильно посыпавшего землю в те дни, а теперь осевшего, выбился кусочек полы. Экспертиза установила: женщина убита.
…Чащобин встретил Ровенкова и на этот раз со сдержанной приветливостью.
— Проходите. Присаживайтесь.
— Спасибо. Как жизнь, Петр Сидорович?
— Живем. Ничего. Жена, правда, вот выздоровела. Теперь мне полегче, дети по-прежнему в школу ходят. Старшая пятерку сегодня в дневнике принесла.
— Ну и ладно.
— А у вас что хорошего? — В свою очередь поинтересовался Чащобин. — Есть новости?
— Новости, говорите? — спокойно произнес Ровенков. — Есть.
Чащобин насторожился. Лицо его заметно побледнело. Он молча, выжидающе уставился
