«Сан» и одним из самых блистательных нэшвиллских продюсеров. — «Сонный» Джон считал, что настоящая музыка может быть только такой. Естественно, с ним никто не соглашался. Но Элвис вел себя с ним очень вежливо, как и положено хорошо воспитанному молодому джентльмену — у него были прекрасные манеры. Я приходил на выступления с моей невестой Дорис — мы потом в декабре поженились, Дорис сидела за столиком, и, пока я пел, Элвис подсаживался к ней и вполне невинно с ней флиртовал — я ничего не имел против: Дорис была очень хорошенькой, да и Элвис мне нравился».
В течение августа Марион Кейскер часто видела Элвиса. Он заезжал в студию узнать, как идут дела с пластинкой, или просто поболтать. Он был благодарен ей — он оставался благодарен ей всю жизнь за то, что она «дала ему первый толчок», она же, в свою очередь, считала, что он обладает какой–то магической доброй силой, охранявшей и его, и тех, кто с ним соприкасался. «В нем было столько детского… А его отношение к людям было почтительным — без угодничества. Знаете, вот как человек идет по улице и, увидев кого–то из знакомых, вежливо приподнимает шляпу: «Добрый вечер, мадам, добрый вечер, сэр»… И это без всякой показухи. Со своего первого появления на шоу Дьюи Филлипса он ни о ком никогда не сказал дурного слова. Он был вроде зеркала — каждый видел в нем то, что хотел увидеть. Он был очень простым, он никогда не лгал и никогда не злобствовал».
Что же касается Сэма, то он все больше и больше узнавал в Элвисе самого себя: «Он не был уверен в себе, но эта неуверенность и двигала им. Он был очень терпеливым, все, чего он хотел, — это петь, об успехе он не думал. Он был отнюдь не красноречивым, но иногда — и при этом его никто не подталкивал — он очень точно мог выразить свои мысли». Сэм был подвержен частым сменам настроения («В какой–то степени Сэм был одержимым», — комментировала Марион), однако никогда не выказывал этого и внешне выглядел спокойным и уверенным в себе. Эти же смены настроения, приступы беспокойства он замечал и в Элвисе. Элвис зачастую не мог выразить то, что он чувствовал, но Сэм понимал, что его сжигают те же амбиции.
Свою миссию Сэм видел вот в чем: «Необходимо найти свободу в самом исполнителе, необходимо помочь ему выразить то, что он считает своим посланием миру», — и в Элвисе он нашел свою идеальную Трильби[13]. Сэм так уверовал в свою «миссию», что искренне полагал, что человек, однажды перешагнувший порог его студии «Сан», до того не имел никакого сценического и тем более музыкального опыта: «Он не выступал с оркестрами, не посещал камерные клубы. Все, что он делал, — сидел на своей кровати и перебирал струны гитары. Не уверен, что он осмеливался выходить с ней на порог своего дома». Таким ему виделся Элвис, и отчасти эта картина соответствовала действительности. Когда Элвис познакомился со Скотти, когда Элвис переступил порог студии «Сан», вот тогда–то он и родился заново.
Для Сэма, как, впрочем, и для Марион, он был олицетворением идеала, символом, который Сэм пронес с собой с тех самых времен, когда жил на ферме во Флоренции, штат Миссури. В Элвисе он видел невинность, которая привела Америку к величию и которая «сработала» в сочетании с «элементами этой земли, неба, воды и даже ветра, тихих ночей, людей, живших на плантациях, людей, которые никогда не выкарабкивались из долгов, надежды однажды поесть от души, огней на реке — все это и есть Мемфис. Именно здесь все это и перемешалось. А Элвис Пресли, по–видимому, просто не мог словами выразить все это — а он, черт возьми, был не тупица, у него, черт возьми, была интуиция, и он, черт возьми, умел разобраться в духовной сущности человеческого бытия, даже если он никогда и не мыслил такого рода категориями! Собственно, все это и занимало его мысли».
Это и был «признак» Элвиса: он нес свое духовное послание, не будучи способным или не чувствуя необходимости выразить его словами. И все эти взрослые с их гораздо более сложными жизнями, мечтами, страстями и надежами под впечатлением его простоты начинали искать себя и заглядывать в себя.
28 августа пластинка вошла в региональные чарты «Биллборда». Она стояла на третьем месте в территориальных бестселлерах кантри–энд–вестерна — после «I Don't Hurt Anymore» Хэнка Сноу и дуэта Китти Уэллс и Реда Фоули, но это была «Blue Moon of Kentucky», именно она стала хитом. Воодушевленный этими чартами и поразительным успехом пластинки среди местной публики, Сэм Филлипс обратился к менеджеру Grand Ole Оpry Джиму Денни с просьбой предоставить парню возможность выступить. В конце концов, говорил Сэм, который познакомился с Денни в течение того года, который он провел в Нэшвилле, наступили новые времена, никто уже не путешествует в фургонах, запряженных лошадьми, так почему музыка должна стоять на месте? Сэм не собирался говорить, что парень станет настоящей сенсацией, но почему бы, черт побери, не дать ему шанс? Джим Денни слушал молча — он был жестким человеком, но, в конце концов, он никогда и не собирался участвовать в конкурсе на самую популярную личность, но он был справедлив. Он сказал Сэму, что прослушал пластинку, она вряд ли в его вкусе, но, если Сэм даст ему немного времени и если группа окажется в его краях, он посмотрит, что сможет сделать. Сэм повесил трубку — он был доволен. Он умел адать. Тем более что Денни не сказал «нет».
Шум, который наделала новая пластинка, дошел и до других. В Нэшвилле Билл Монро — а он вовсе не был обижен на «надругательство» над его песней — как–то раз после субботнего вечера в Оpry подошел к Картеру Стэнли, еще одному выдающемуся блуграссовому музыканту. «Он сказал: «Я хотел бы, чтобы ты кое–что послушал». Между прочим, он раньше никогда ко мне с таким предложением не обращался». И прокрутил Стэнли «новую версию» «Blue Moon of Kentucky». «Я расхохотался, остальные тоже посмеялись, а Билл оставался серьезным. И сказал: «Тебе бы стоило записать эту вещь во время твоей сессии в студии в следующую субботу». И Монро помог Стэнли во время его записи, состоявшейся 29 августа, а через неделю и сам перезаписал «Blue Moon of Kentucky» на размер четыре четверти.
Крупные звукозаписывающие компании тоже не могли не обратить внимания на
