Я и правда очень далеко. Я всегда соблюдаю дистанцию, уединившись в своем тесном жилище. Я ни с кем не разго- [232] вариваю, никогда не выдаю ничьих секретов. Кто пропал, тот пропал, я ничего не могу для них сделать.
Я люблю чужие взгляды. Люди смотрят на меня часами, думая, как бы перебраться на другую сторону, отыскивая выход. Я, словно подпорная арка над морем, несу на себе тяжесть неба. Небо отнюдь не легкое. Оно давит, как плита, а море надувается, словно газ. Мне приходится их сдерживать. Если я дрогну, хотя бы на секунду, все обрушится. Вода хлынет к небесам, воздух опустится в морские глубины, и большие пузыри взорвут, раздерут морское чрево. Удерживать все вещи на своих местах — моя работа. Благодаря мне море плоское, а небо вверху; благодаря мне каждое утро может вставать солнце, а с появлением звезд — опускаться ночь. Но я лежу, придавленный этой тяжестью, и никогда не поднимаюсь. Иногда я слегка вздрагиваю, и когда жарко, меня пробирает дрожь. Однако я последнее препятствие, удерживающее все на своих местах.
Я далеко, так далеко, что никому до меня не добраться. Люди смотрят на меня затуманенным взором, сгорая от желания меня достичь. Им хотелось бы наяву приблизиться ко мне, покинуть свои порты приписки, дамбы, взлетные полосы и прийти ко мне, спрятаться в мою складку. Я так далеко, словно меня нарекли «Тысячелетием». Далекий Горизонт держится на расстоянии, он не ручной и не хочет, чтобы его трогали. Я — самое недоступное место в мире, недосягаемый остров. От жадных взоров меня отделяет полное до краев иссиня-черное море, катящее свои валы, и многие мили ветра, воздуха, пространства. Я не свободен. Мне приходится все время оставаться на одном месте, поддерживать небесный свод и противостоять напору моря. Иногда через меня держат путь неторопливые, большие белые пароходы; белые корабли — это неуловимый мираж. Их, пересекающих меня, никогда уже не увидеть, хотя через десять лет они могут возвратиться, но их тогда нельзя будет узнать, так они изменятся.
Я — преграда для взора. Я останавливаю взгляд и отталкиваю его назад. Я — предел для мысли. Доходя до меня, людская речь преобразуется в волокна тумана. Дороги стремятся в бесконечность. Их обочины медленно сближаются, я же обитаю в точке, где параллели сходятся.
Корабли покидают порты, плывут, пересекая моря, навстречу приключениям. Но без толку они бороздят воды, они [233] удаляются все больше, все больше уменьшаются в размерах, и в конце концов их словно поглощает пропасть.
Там, где я, нет ничего, ничего.
Однако людские взоры по-прежнему жадно влечет ко мне. Людям хотелось бы змейками проскользнуть по морским волнам прямо к моему окну и, став тонкими, как нить, просочиться между давящим небом и напирающим морем. Они знают, что там, где я, — покой, полный покой, полная тишина, потому что это очень далеко, в бесконечности. Там движение прекращается, все направления смешиваются в одно, все краски превращаются в белую, а свет сводится к одному-единственному лазерному лучу. Убегать больше не нужно. Каждый становится самим собой, плотным, густым, и ничто не уходит из него вовне. Он ни о чем больше не думает, ничего не хочет. Это край света, дальний рубеж вне пространства, и человек глядит с той стороны на очертания земли и облаков и не испытывает страха.
Люди садятся на песок и смотрят на меня. Им очень хотелось бы оказаться там, где земля соприкасается с морем, где они так тесно прижимаются друг к другу, что между ними нет пустот. Рядом со мной исчезает желание уйти, исчезает навсегда. Человек с открытыми глазами лежит на очень теплой, на вечной постели.
Цифры входят друг в друга, по двое, по четверо, по сто, по десять тысяч. Нет больше между числами этих проклятых промежутков, а между словами космической пустоты. Как будто произносят фразу, где все слова состыкованы друг с другом, фразу без начала и конца; непонятная с первого раза, она словно стоит на месте.
Но я, Далекий Горизонт, никого не хочу видеть в своем жилище. Я окружаю собой морскую поверхность, оттесняя к центру горы, острова, корабли и людей. Никто не придет ко мне, я останусь в одиночестве, и гордыня тут ни при чем. Просто таково положение дел и такова моя юля на земле. Мужчины на морской отмели, женщины в шезлонгах, все они смотрят на меня, и им суждено желать меня всю свою жизнь. Они уносятся мыслями следом за солнцем. Они погружаются в ночь, потом в день, преодолевая одну за другой преграды огня, воды, воздуха. Устанавливают мачты радиостанций, наблюдательные пункты. Словно птицы, они [134] проникают за завесу тумана. Забывают обо мне, потом вспоминают. Иногда они пленниками вьются между бумажными стенами, в бетонных клетках. Лишь на пороге смерти к ним вдруг приходит понимание. В последний раз они призывают мое имя и приходят туда, где море соединяется с небом. Они попадают в узкую щель и исчезают, становясь в эту минуту слепоглухонемыми. Их жизнь выходит наконец за пределы круга, и им по-настоящему открываются дали. У них нет больше имени, нет больше тела. Я принимаю лишь тех, кто перестал быть кем бы то ни было. Зовите меня Далеким Горизонтом».
[235]
Мы вступили на дорогу, но не знаем, куда она приведет. Это очень широкий, совершенно прямой большак. Он блестит на солнце всеми частицами слюды, вдавленными в черный гудрон. По дороге, словно ветер, проносятся машины. Мы идем друг за дружкой по обочинам, не сводя глаз с широкой, покрытой желтыми штрихами асфальтовой полосы. Мы не знаем, куда идем. Наверно, мы убегаем от знания, от разговоров на запруженных народом улицах. Здесь столько не говорят. Порой мы идем не торопясь, останавливаясь у пыльных склонов, смотрим на машины, которые проносятся на полной скорости и, встречаясь, ловко избегают столкновения. Пожирая пространство, ревут моторы. Машины исчезают вдали. Именно туда мы и направляемся, туда, где пропадают машины.
Путь наш идет мимо жилых массивов, мимо болот, необработанной земли, неважно где. Важно следовать прямой дорогой. Она всегда перед глазами, мерцает на солнце, местами тускло, местами ярко. Смотришь на нее, и она все время тут, как море, то жгучая, то холодная. На обочинах масса ненужных вещей — банки из-под пива, бумажки, окурки, апельсиновая кожура. Пусть себе валяются. Найя Найя знает, куда ведет дорога, но не говорит. Может, где-нибудь есть край, край для нас, где мы остановимся и уже не захотим уходить оттуда.
Дорога бесконечна, и моторы работают на полную мощность. Все мчится, скользит по асфальту, исчезает. Это постоянная гонка под пустыми небесами, которую ничто не остановит. Надо двигаться, постоянно двигаться. И мы идем, идем танцующей походкой, выбрасывая вперед руки, глубоко дышим, поддаем ногами камешки. Холод моря, холод небес [236] не страшны дороге, она с ревом бросается прямо вперед, и вместе с машинами спешим по ней и мы.
Вдали, у горизонта, блестят таинственные здания. Пирамиды, купола, белые квадратные башни дворцов, дрожащие в воздухе. Мы смотрим на них, словно это сон, и направляемся к ним. Мы идем туда уже долго, останавливаемся только поспать. Мы свертываемся ночью калачиком у подножия деревьев или в песчаных ямах и закрываем глаза руками, чтобы ничего не видеть. Однако, пока мы спим, дорога продолжает двигаться вдаль, через равнины, высылая вперед несущиеся на большой скорости автомобили с горящими глазами.
Найя Найя идет далеко впереди, как будто знает, куда нам надо. Под ногами ее стелется дорога, ведущая на край света. Словно это река, которая, дрожа, спускается к морю, насыщенная знанием и будущим. Энергия поднимается по ногам вверх, распространяется по всему телу, и мы идем очень быстро, иногда бежим, иногда приплясываем. Солнечный свет становится ярче и вибрирует в такт нашим шагам. Докуда мы пойдем? Может, до зданий, дрожащих на горизонте, до белых кубов, полусфер и тетраэдров из той страны, где исчезают машины.
По большим арочным мостам мы переходим через реки, глядим на синие лужи, где обитают пиявки. Речная вода течет вниз, увлекая с собой липкую гальку.
Потом мы заходим в закусочную и усаживаемся на деревянные стулья. Идти еще далеко, ведь солнце продолжает подниматься в небе. В закусочной мы называем себя Лимонной водой, Мятным лимонадом с сиропом, Пивом, Пепси- колой, Перье, Кофе на пару. Найя Найя ничего не пьет, лишь посасывает лимонную дольку. По ту сторону дороги отлогий берег и стволы деревьев, опрокинутые бурей. Над морем с криками, похожими на скрип, летают чайки. Мы курим и глядим, как ветер уносит дым от сигарет. На море три рыболовецких судна. Вокруг закусочной гнутся и тоже поскрипывают камыши. Патефон играет «Несговорчивую маму» Боба Дилана. Сочится ручеек грязной воды, над столами жужжат мухи. В закусочной сперва жарко, потом холодно, потом снова жарко.
В городе синие молнии перепрыгивают с крыши на крышу, зажигают огни святого Эльма на телевизионных антеннах. Дорога никому не принадлежит, это всего лишь переправа. Хотелось бы уже очутиться на другой стороне, в сво- [237] бодном краю. Может, придется идти вот так, по прямой дороге, всю жизнь, пересечь множество стран и прийти, наконец, в страну старости, где все такие медлительные, глухие и сонные.
