Мадемуазель Кора широко открыла глаза, в полном соответствии с этим выражением.
— Господи, он в курсе?
— Он в курсе всего, царь Соломон. Ничто не ускользает от его глаз в сфере готового платья с тех самых пор, как он со своих величественных высот склоняется к нашим мелким делам. Он положил мне руку на плечо унаследованным от предков жестом и прошептал: «Отдай ее мне, Жанно!»
Мадемуазель Кора открыла свою сумочку из настоящей крокодиловой кожи и вынула маленький платок. Она его развернула и поднесла к глазам. Она еще не плакала, и мне пришлось повторить:
— «Отдай ее мне».
Тут она утерла одну слезу и глубоко задышала.
— Есть такая песня, — сказала она. — В 1935-м ее пели. Розали. Там играл Фернандель.
И она напела:
— «Где ты, Розали, если встретишь ее, мне ее верни…»
— Есть песни на все случаи жизни, мадемуазель Кора.
— А потом? Что он потом сказал?
— Рука его все еще лежала на моем плече, и он повторил: «Я не могу без нее жить. Я пробовал, богу известно, что я пробовал, но это выше моих сил, Жанно. Я не из тех, кто любит два раза. Я люблю один раз. Я раз полюбил, и мне этого хватает. Навсегда. И больше ничего быть не может. Один раз, только одну женщину. Это самое большое мое богатство. Пойди к ней, Жанно. Поговори с ней деликатно, как ты умеешь. Пусть она мне простит, что я просидел четыре года в этом подвале, не навещая ее!»
Мадемуазель Кора была в шоке.
— Он этого не сказал!
— Клянусь всем, что для меня свято, мадемуазель Кора, все в вашей воле! Он даже пролил слезу, что в его возрасте случается в особых случаях, из-за состояния желез. Слеза была такая огромная, что я никогда не поверил бы, что это возможно, если бы не видел своими глазами.
— А потом? А потом?
Что же ей еще надо!
Я молча греб несколько минут.
— А потом он шептал, обращаясь к вам, такие ласковые, нежные слова, что мне стало неловко.
Мадемуазель Кора была счастлива.
— Старый безумец! — сказала она с явным удовольствием.
— Вот именно, его мучает страх, что вы считаете его чересчур старым.
— Да он вовсе не так уж стар, — энергично возразила мне мадемуазель Кора. — Времена изменились. Это теперь уже другой возраст.
— Верно. Мы не живем во времена импрессионистов.
— Все эти разговоры о возрасте, к чему они ведут в конце концов?
— В конце концов ровно ни к чему, мадемуазель Кора.
— Месье Соломон, он вполне может дожить до глубокой старости.
Я чуть было не сказал, что сидение в подвале продлевает жизнь, но надо ведь что-то оставить и для другого раза. Я только вынул из кармана искусственные усы и налепил их себе, чтобы поднять настроение.
Мадемуазель Кора рассмеялась.
— Ой, какой ты! Настоящий Фрателлини! Я не знал, кто это, но был готов пока не выяснять.
Я стал усердно грести. Теперь, когда сделано что-то хорошее, я греб даже с удовольствием.
Мадемуазель Кора задумалась.
— Он может еще долго прожить, но для этого необходимо, чтобы кто-то о нем заботился.
— Вот именно. Или чтобы он о ком-то заботился. По сути это одно и то же. Оказалось, что я неплохо справляюсь с веслами. Мадемуазель Кора забыла обо мне. Я стал грести более спокойно, чтобы не потревожить ее, чтобы она обо мне не вспомнила. Это был неподходящий момент, чтобы напомнить о своем присутствии. Она хмурила брови, принимала озабоченный вид, она давала понять месье Соломону, что она еще не приняла решения.
— Мне хотелось бы теперь вернуться домой.
Я подплыл к берегу, и мы ступили на твердую землю. И снова все набились в такси. Йоко по-прежнему сидел за рулем, толстая Жинетт с Тонгом на коленях — рядом с ним, а мадемуазель Кора сзади, между мной и Чаком. Она так и сияла, будто бы не потеряла меня. Все молчали, и я чувствовал, что они испытывали ко мне максимум уважения, какое я только могу внушать. Они наверняка ломали себе голову, как этот негодяй сумел так ловко выкрутиться. А я презирал их с высоты своего величия, как царь Соломон, и мне почти казалось, что я сам стал королем готового платья. Мадемуазель Кора была настолько в ударе, что захотела нас угостить чем-нибудь на террасе кафе. Я предложил поехать на Елисейские поля, но она сообщила нам, что на Елисейские поля она теперь ни ногой из-за того, что там так долго страдал месье Соломон. У мадемуазель Коры блестели глаза, впервые в своей жизни я сделал женщину такой счастливой. Когда мы подъехали к ее дому после того, как она выпила в кафе три рюмки коньяка и полбутылки шампанского, она стала нам рассказывать об Иветт Гильбер, когда-то знаменитой певице, настоящей звезде, которую она лично не знала, потому что была тогда слишком молода, и даже начала напевать, стоя на тротуаре, ее песни, и от волнения это запечатлелось в моей памяти — ничто так не облегчает душу, как волнение. Мы все вышли из такси, Йоко, Тонг, Чак, толстая Жинетт, и мадемуазель Кора пела для нас:
Монашек-притвора, беги из затвора,Чем в келье томиться, не лучше ль жениться!
Я помог ей подняться до ее этажа, но она даже не предложила мне зайти к ней, попрощалась со мной на лестнице. Протянула мне руку:
— Спасибо за прогулку, Жанно.
— Всегда рад.
— Скажешь месье Соломону, что мне надо подумать. Это слишком внезапно, ты понимаешь…
— Он больше не может без вас, мадемуазель Кора.
— Я не говорю «нет», разумеется, ведь нас связывает прошлое, но я не могу вот так, с ходу, броситься в эту авантюру. Я должна подумать. Я жила своей спокойной, хорошо организованной маленькой жизнью, и я не могу вот так, сразу… Я успела наделать достаточно безумных поступков в своей жизни. Я не хочу снова терять голову.
— Он это прекрасно поймет, мадемуазель Кора. Насчет способности все понять вы можете всецело положиться на царя Соломона. Можно сказать, что понимать — это его специальность.
Я спустился и вышел на улицу. Все меня ждали.
— Как ты справился?
Я показал им палец, как это делают итальяшки, сел на свой велик и поехал домой. Дома я тут же кинулся на кровать, содрал фальшивые усы и спросил у Алины:
— Фрателлини — это кто?
— Семья клоунов.
Я попытался ей все рассказать, но она не захотела говорить о мадемуазель Коре. У нее был настоящий талант к молчанию, с ней можно было молчать, никогда не испытывая страха, что нам нечего сказать друг другу. Когда меня еще не было в ее жизни, она иногда включала радио, которое всегда лучше телека в пожарных случаях, но помимо этого она мало вступала в контакт с внешним миром. Итак, мы почти не говорили, и я больше часа лежал и смотрел на нее, а она ходила взад-вперед по своей двухкомнатной квартире площадью в восемьдесят квадратных метров, но этого вполне хватало, и занималась своими делами. Правда, один вопрос она мне задала, в самом деле очень странный вопрос, который меня очень удивил, — она меня спросила, не убил ли я кого-нибудь.
— Нет. А почему ты спрашиваешь?
— Потому что ты всегда чувствуешь себя виноватым.
— Это не личное, это в общем смысле.
— Но в конце виноват оказываешься ты из-за твоей человечности, так, что ли?
— О какой человечности ты говоришь, ты что, издеваешься надо мной или что?
Она отрезала себе здоровенный кусок пирога с малиной и вернулась ко мне, чтобы съесть его, лежа рядом со мной в кровати, что было как-то обидно, учитывая мои намерения.
— Знаешь, Жанно, мой Зайчик, в доброе старое время как раз во Франции обреталась золотая середина.
— Где это во Франции? Я в географии не очень-то силен.
— Золотая середина, где-то между насрать и сдохнуть. Между запереться на все засовы и распахнуть двери для всего человечества. Не очерстветь вконец и не дать себя уничтожить. Это очень трудно.
Я продолжал лежать, глядеть на нее и привыкать быть вдвоем. Когда в вашей жизни никого нет, то невольно получается, что там толчется много народу. А когда кто-то есть, то народу становится сразу куда меньше. Теперь я довольствовался тем, что имел, и больше не стремился удрать к другим и поспеть повсюду. Она мне сказала, что никогда прежде не видела менее самодостаточного парня и что для собак я был бы просто находкой от избытка неразборчивой собачьей нежности. Впрочем, она вообще ничего не говорила, но именно это она и хотела сказать. Время от времени она бросала те дела, что заставляли ее хлопотать по дому, и подходила ко мне, чтобы меня поцеловать в ответ на взгляды, которые я на нее бросал. Хлопотать. Я хлопочу, ты хлопочешь, он хлопочет. Пример: она хлопочет по дому. Я хлопочу, ты хлопочешь, он хлопочет…
Я никогда не читал словарь с начала до конца, как следовало бы сделать, вместо того чтобы хлопотать. Впервые в жизни я был с ней, целиком мне принадлежащей до конца, и ночью я испытал все-таки некоторую тревогу — никто не знал, где я, и в случае необходимости меня нельзя было найти по телефону. Но все же вокруг меня в тишине воплей было меньше, чем раньше, и я уже не слышал голосов, которые словно затихали, удаляясь от меня, — доказательство того, что я был счастлив. Я не упрекал себя ни в чем, я старался не думать, но я был по-настоящему влюблен. С точки зрения морали, несчастные более счастливы, чем счастливые, у них могут отнять лишь их несчастье. Я подумал о царе Соломоне и нашел, что он был чересчур суров с мадемуазель Корой. Если есть что-то непростительное на свете, так это неумение прощать. Они могли бы поехать в Ниццу, где еще живет много пенсионеров.
