Не записала своей вечной, одной и той же – теми же словами! – молитвы перед сном.
Но жизнь души – Алиной и моей – вырастет из моих стихов – пьес – ее тетрадок.
Я хотела записать только день.
* * *
Мы с Алей:
Аля:
– Марина! Сколько людей с такими прекрасными фамилиями я не знала! Например: Джунковский.
Я: – Это бывший московский генерал-губернатор (?), Алечка.
Аля: – А-а! Я знаю – губернатор. Это в Дон-Кихоте – губернатор!
(Бедный Д<жунков>ский!)
* * *
Я рассказываю:
– Понимаешь, такая старая, старинная, совсем не смешная. Иссохший цветок, – роза! Огненные глаза, гордая посадка головы, бывшая жестокая красавица. И все осталось, – только вот-вот рассыплется… Розовое платье, пышное и страшное, потому что ей 70 лет, розовый парадный чепец, крохотные туфельки. Под вострым каблучком тугая атласная подушка – розовая же – тяжелый, плотный, скрипучий атлас… И вот, под удар полночи – явление жениха ее внучки. Он немножко опоздал. Он элегантен, галантен, строен, – камзол, шпага…
Аля, перебивая:
– О, Марина! – Смерть или Казанова! (Последнего знает по моим пьесам «Приключение» и «Феникс».)
* * *
– Алечка, какое должно быть последнее слово в «Бабушке»?[69] Ее последнее слово, – вздох, вернее! – с которым она умирает?
– Конечно – Любовь!
– Верно, верно, совершенно верно, только я подумала: Амур.
Объясняю ей понятие и воплощение:
– Любовь – понятие, Амур – воплощение. Понятие – общее, круглое, воплощение – острие, вверх! все в одной точке. Понимаешь?
– О, Марина, я поняла!
– Тогда скажи мне пример.
– Я боюсь, что это будет неверно. Оба слишком воздушны.
– Ничего, ничего, говори. Если будет неверно, скажу.
– Музыка – понятие, голос – воплощение. (Пауза.) И еще: доблесть – понятие, подвиг – воплощение. – Марина, как странно! Подвиг – понятие, герой – воплощение.
* * *
– Аля! Моя мать всегда мечтала умереть внезапно: идти по улице и, вдруг, со строящегося дома – камень на голову! – готово.
Аля, чуть позабавленно:
– Нет, Марина, мне это не особенно нравится, камень… Вот если бы – все здание!
* * *
Аля, перед сном:
– Марина! Желаю вам всего лучшего, что есть на свете. Может быть: что еще есть на свете…
* * *
О, как бы я воспитала Алю в XVIII веке! Какие туфли с пряжками. Какая фамильная библия с застежками! И какой танцмейстер!
Але
1
Не знаю, где ты и где я.Те ж песни и те же заботы.Такие с тобою друзья!Такие с тобою сироты!И так хорошо нам вдвоем:Бездомным, бессонным и сирым…Две птицы: чуть встали – поём.Две странницы: кормимся миром.
2
И бродим с тобой по церквамВеликим – и малым, приходским.И бродим с тобой по домамУбогим – и знатным, господским.Когда-то сказала: – Купи! —Сверкнув на кремлевские башни.Кремль – твой от рождения. – Спи,Мой первенец светлый и страшный.
3
И как под землею траваДружится с рудою железной, —Все видят пресветлые дваПровала в небесную бездну.Сивилла! – Зачем моемуРебенку – такая судьбина?Ведь русская доля – ему…И век ей: Россия, рябина…
24 августа 1918
Публицистика
Детям
<ЗИМА 1937/38 ГОДА. ВАНВ.>
[ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО ПРЕДНАЗНАЧЕННОЕ ДЛЯ ДЕТСКОГО ЖУРНАЛА НА РУССКОМ ЯЗЫКЕ]
Милые дети!
Я никогда о вас отдельно не думаю: я всегда думаю, что вы – люди или нелюди, – как мы. Но говорят: что вы есть, что вы – особая порода, еще поддающаяся воздействию.
Потому:
– Никогда не лейте зря воды, потому что в эту же секунду из-за отсутствия ее погибает в пустыне человек.
– Но оттого, что я не пролью этой воды, ведь он ее не получит!
– Не получит, но на свете станет одним бессмысленным преступлением меньше.
Потому же никогда не бросайте хлеба, а увидите на улице, под ногами, поднимите и положите на ближний забор, ибо есть не только пустыни, где умирают без воды, но и трущобы, где умирают без хлеба. Может быть, этот хлеб заметит голодный, и ему менее совестно будет его взять так, чем с земли.
Никогда не бойтесь смешного, и если видите человека в смешном положении: 1) постарайтесь его из него извлечь, если же невозможно – 2) прыгайте в него к человеку, как в воду, вдвоем глупое положение делится пополам: по половинке на каждого – или же на худой конец – не видьте смешного в смешном!
Никогда не говорите, что так все делают: все всегда плохо делают, раз так охотно на них ссылаются! (NB! ряд примеров, которые сейчас опускаю.) У «всех» есть второе имя – никто, и совсем нет липа – пробел. Ну а если вам скажут: «Так никто не делает» (не одевается, не думает и т. д.) – отвечайте: «А я – кто!»
Не ссылайтесь на «немодно», а только на: «неблагородно».
Не слишком сердитесь на родителей, помните, что они были вами и вы будете ими.
Кроме того, для вас они – родители, для самих себя – я. Не исчерпывайте их – их родительством.
Не осуждайте своих родителей на смерть раньше (своих) сорока лет. А тогда – рука не поднимется!
Увидя на дороге камень – уберите, представьте себе, что это вы бежите и расшибаете себе нос; из сочувствия (хотя бы себе – в другом!) уберите.
Не стесняйтесь уступить старшему место в трамвае. Стыдитесь – не уступить!
Не отличайте себя от других – в материальном. Другие – это тоже вы, тот же вы. (Все одинаково хотят есть, спать, сесть и т. д.)
Не торжествуйте победы над врагом. Достаточно – сознания. После победы – протяните руку.
Не отзывайтесь при других иронически о близком (хотя бы даже о любимом животном!); другие уйдут – свой останется.
Книгу листайте с верхнего угла страницы. Почему? Потому что читают не снизу вверх, а сверху вниз.
Это у вас должно быть в руке – как у меня.
Доедая суп, наклоняйте тарелку к себе, а не от себя к другому: чтобы в случае беды пролить суп не на скатерть и не на визави, а на собственные колени.
Когда вам будут говорить: «Это – романтизм», вы спросите: «Что такое романтизм?» – и увидите, что никто не знает; что люди берут в рот (и даже дерутся им! и даже плюются! и запускают вам в лоб!) – слово, смысла которого они не знают.
Когда же окончательно убедитесь, что не знают, сами отвечайте бессмертным словом Жуковского:
– «Романтизм – это душа».
О новой русской детской книге
Что в России решительно хорошо – это детские книжки. Именно книжки, ибо говорю о книгах дошкольного возраста, тоненьких тетрадочках в 15–30 страниц. Ряд неоспоримых качеств. Прежде всего, почти исключительно, стихи, то есть вещи даны на языке, детьми не только любимом, но творимом, – их родном. (Детей без собственных стихов – нет, как нет без песен – народов.) Второе качество (без которого первое, то есть сами стихи – порок) – качество самих стихов: превосходное. Читаешь, восхищаешься, и: кто это пишет? Никто. Безымянный. Имя, ничего не говорящее. Пишет высокая культура стиха. Так в моем детстве и поэты для детей не писали. Третье: сама тема этих книг: реальная, в противуположность так долго и еще так недавно господствовавшей в русской дошкольной литературе лжефантастике, всем этим феям, гномам, цветочкам и мотылечкам, не соответствующим ни народности (первые), ни природе (вторые). Четвертое: разгрузка от удушливо-слащавого быта детской, с его мамами, нянями, барашками, ангелочками, малютками, опять-таки никакой реальности не соответствующими (сравни довоенный младенческий журнал «Малютка» и раннее детство Багрова-внука, тех «мам» – и ту мать), а если и соответствующими – то к прискорбию. Есть и в новой детской литературе бараны, но – именно бараны, и пасутся они на пастбищах Туркестана, и шерсть у них клочьями, а не завитая у парикмахера. Ребенок игрушечного барашка превращает в барана (жизнь), зачем же детям жизнь (природу) превращать в игрушку? Ведь все дело – в живом баране. А при баране – пастух, а под бараном – трава, а над бараном небо. И пастух так-то одет, и такую-то песнь, на такой-то дудке (и из какого дерева, и сколько дырочек – сказано) играет, и трава именно трава данного географического края, а не барашкина «травка», и небо – а небо – то небо, которого над лужайками моих детских книжек – не было.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
