– Потому что мы с нашей армией должны уметь выиграть любое сражение, пани Елена. Выиграть легко, не потеряв при этом ни одного бойца. И мы в самом деле способны разнести в клочья любые вооруженные силы, потому что такого боевого духа и такой боевой мощи нет ни у кого на этой земле. К сожалению, мест, где нам приходится воевать, пока еще слишком много, чтобы перевести дух. Люди устают, пани Елена. Когда видят весь ужас и кровь, которые они видят… Им нужно отдыхать. Их нужно менять как можно чаще, не теряя боевых позиций. Мы могли бы, в принципе, обойтись каким-нибудь десятком тысяч бойцов, но тогда им пришлось бы сидеть в дерьме безвылазно. Это вредно и опасно. Поэтому армия работает вахтовым методом. И поэтому должна быть большой. Огромной. К сожалению.
– Надо же. Я и не думала, что вы такой заботливый…
– А как же иначе? Вы представляете, во что нам обходится боевая и тактическая подготовка рядового, которого мы упаковали в экзоскафандр? А сержанта? А офицера? А летчика или моряка? Мы бережем наше имущество. Ничего удивительного в этом нет. И люди в армии хорошо это знают и платят нам той же монетой, выкладываясь до последнего. И мы побеждаем. Всегда.
– Но вы же не воюете по-настоящему.
– То есть?
– Ни одной настоящей войны. Столкновения. Конфликты. Ограниченные операции. Почему?
– Потому что большая война с обязательной военной победой без возможности контролировать побежденных – это большой политический провал. Катастрофа. Это недопустимо. Нам насилу удалось уговорить наших друзей в Вашингтоне не начинать войну с Ираком…
– Вы испытываете нежные чувства к Хуссейну? Или к иракцам?
– Я испытываю нежные чувства к состоянию стабильности, пани Елена.
– А как же курды?
– Ему нечем и неоткуда бомбить их больше ипритом. А снести башку Хуссейну нам ничего не стоит, пани Елена. Только потом что? Шиитские аятоллы? Или война Кусая с Убеем?
– Но это все равно будет. Хуссейн не вечен.
– А к тому времени мы подготовимся. По-настоящему подготовимся. Хусейна я ненавижу больше, чем даже, возможно, вы, потому что знаю в деталях о его преступлениях. Но я знаю и другое – если убрать его, будет еще хуже. Хотя иногда кажется, что хуже невозможно… Хуссейн – это кусок дерьма, пани Елена. Но это кусок твердого дерьма, на котором пока еще можно стоять, пусть и зажав нос. А если его выдернуть, то из бочки хлынет поток дерьма жидкого, который сметет все на своем пути. И придется воевать так, что всем вам небо с овчинку покажется…
– А вам?
– А я не боюсь крови, пани Елена. Ни своей, ни, тем более, чужой. Но мне все равно жалко наших. Даже экзоскафандры – это не волшебная палочка и не живая вода… Война с Хуссейном будет ошибкой. То есть хуже, чем преступлением. Поэтому мы и отменили санкции. Мы лучше будем продавать ему оружие и постепенно брать под контроль армию и силовиков.
– А потом?
– А потом посадим на его место какого-нибудь кровавого деспота вроде Квамбинге.
– И где же вы такого найдете?!
– Не знаю, пани Елена. Но мы ищем. Вы можете себе представить, что это такое, – найти черную кошку в темной комнате, особенно, когда ее там и в помине нет? Но мы ищем. И найдем. Обязательно.
– И как вы умудряетесь это контролировать?
– Что?
– Того же Квамбингу, например. Это же неуправляемое чудовище, боевой слон, объевшийся не знаю чего…
– Ну-ну, дорогая, полегче, полегче. Как-никак великий монарх, собиратель земель.
– Так как?
– Просто, дорогая. Я круче.
– То есть?
– То есть он не всегда может отрубить человеку голову одним ударом меча. Ему нужно встать в стойку, размахнуться… А мне не нужно. Я это делаю практически из любого положения.
– Что?!?
– Ох, да расправьте вы лицо, ради Бога! Ну, я должен, понимаете, пани Елена, я должен! – ей показалось, что он почти кричит. – Если я не буду таким, это не кончится никогда. А если буду, то с его сыновьями я смогу уже разговаривать. Не доказывать каждую секунду, что я круче, а разговаривать. Ради этого. Ради этих мальчиков. Иначе нельзя…
– Ужас.
– Что?
– Ужас. Я вам почти верю. И это ужас.
– Да? А мне нравится, – он совершенно по-мальчишески усмехнулся. И снова сказал совершенно серьезно: – Мы побеждаем всегда. Но любая победа легко превращается в поражение, если не удается обратить противника в свою веру, привить ему свои ценности, навязать свои взгляды на жизнь, на историю, на культуру… Пусть с местным колоритом, но свои… И для этого нам нужна еще одна армия. И справиться с этой задачей может лишь Церковь.
– Ах, вон что… И ваша трогательная дружба с понтификом?…
– И инструмент, и цель. Одновременно. Ну, в первую очередь, просто дружба. Потому что если друзья тебя не понимают, то кто поймет?
– Но почему именно католики?
– Ну, во-первых, потому, что, как я уже, кажется, говорил, понятие прогресса в том варианте, в котором мы привыкли его видеть, неразрывно связано с христианством. И с Церковью, как с институтом его распространения и практики. Во-вторых, потому, что католики – единственная вменяемая религиозно-идеологическая система, построенная по принципу военной иерархии и в значительной степени отвечающая моим практическим задачам. А мои задачи в значительной степени соответствуют их задачам. И мои ресурсы им очень кстати. А мне – их… Такой вот у нас очень продуктивный, на самом деле, симбиоз получается.
– И Рекатолизация в стране тоже…
– Обязательно.
– Кстати, я давно хотела спросить… А что это за перстень? Фамильная драгоценность рода Майзелей?
– Нет. Это подарок понтифика, – такой старинный церковный обычай: перстень, как награда и верительная грамота…
– Можно взглянуть? Оно хотя бы снимается?
– Конечно, – Майзель легко снял кольцо и протянул Елене.
Это было массивное золотое, очень мужское, кольцо, смотревшееся на его руке довольно диковато – черный сапфир с вытравленным Ватиканским гербом, глубоко утопленный в сердцевину овала, напоминающего печать, а по окружности – надпись по-латыни. Разобрать ее Елена даже не трудилась, – шрифт мелковат, да и, признаться, латынь она успела основательно подзабыть:
– Это какое-нибудь указание для посвященных?
– Почти угадали, пани Елена. Здесь написано «Лучшему из друзей Святой Церкви Господа Нашего Иисуса Христа».
– Какая симпатичная формулировка. Наверняка придумана специально для вас.
– Возможно. Мне приходилось бывать в ситуациях, когда эта штука помогала мне добиваться интересных результатов от людей, для которых подобные слова что-нибудь да значат.
– Но сами-то вы…
– А при чем тут я?! Я что, для себя все это делаю?! У меня есть все, что мне нужно. Моему телу, я имею в виду. Да и для души, знаете ли, немало. Большое, настоящее дело. Настоящие, верные друзья… Не так плохо, на самом деле. Грех жаловаться.
– Ну, предположим. Это довольно-таки впечатляет. А что вы делаете с теми, кого не устраивает ваша схема?
– Ах, вы знаете, дорогая, – ласково проворковал Майзель. При этом он сверкнул глазами и оскалился так, что у Елены екнуло в груди.
– Одним ударом… – Елена вздохнула и, прикрыв глаза, покачала головой. – Все еще никак не могу в это поверить… Понятно. А откуда эти режимы берут деньги на то, чтобы покупать у вас все?
– У меня, пани Елена. Моя финансово-кредитная сеть обслуживает эту задачу. Четко, эффективно, быстро, красиво. Им нужны деньги на оружие. Что ж им, разрешать для этого работорговлю и наркоторговлю? Ничего подобного. Кредиты! И они у меня в кармане. Вот тут, – Майзель похлопал себя по груди в области нагрудного кармана пиджака.
– Но чтобы заполучить узлы этой сети, вам пришлось пойти на преступления. В том числе и на убийства, как я понимаю. И вам это, как я тоже понимаю, нравится…
– Ну, дорогая. Разумеется. До какой-то степени. Разве тупые и жирные капиталистические свиньи отдали бы просто так, за здорово живешь, структурные компоненты своей системы? Мое счастье в том, что я не испытываю ровным счетом никаких угрызений совести по этому поводу. И я не разорял людей. Я пришел в этот бардак, когда денежки уже лежали в кубышке. И просто навел порядок. Все, кто был достаточно жаден и глуп, получили свои денежки и остались довольны. А те, кто был недостаточно глуп, чтобы не понять, что заваривается какая-то каша, и захотел урвать свой куш, получили место на кладбище или в колумбариуме. Потому что нет никакого куша. Нет дворцов на Ривьерах, нет «бугатти» в гаражах, нет бриллиантов и изумрудов в подвалах, нет Рафаэлей на стенах. Ничего этого нет. Есть только работа. И чтобы эта мразь не мельтешила у меня под ногами и не мешала мне работать, пришлось ее вычистить.
– Ах вы, бедняжка…
– Не нужно, пани Елена. Конечно, я не питаюсь черствыми булочками и не хожу в лохмотьях. И на велосипеде тоже не езжу. Но это неудивительно, поскольку вся конструкция держится на мне. И на нашем государстве, пока на то есть воля нашего монарха. И нам нужно везде успеть сделать так, чтобы, когда наши враги опомнятся, у них не было никаких шансов сколько-нибудь существенно помешать шестеренкам вертеться. Мы должны успеть построить систему, которая более или менее сможет функционировать по принципу самоорганизации. И сколько я еще протяну? Тридцать, сорок лет? Пятьдесят? Для истории это миг. И за этот миг мы должны успеть. Во что бы то ни стало. И то, что мы делаем, мы делаем исключительно поэтому…
