Оказалось, что он известный персидский логограф, который попал в опалу, обычно заканчивавшуюся на плахе. Этот бедолага усомнился в божественном происхождении царя Дария (имея на это все основания), но повелителю персов столь вызывающее поведение пусть и выдающегося логографа, о котором знали даже в самой Элладе, показалось оскорблением его царского достоинства, и он взъярился. От ареста логографа спасли друзья, посоветовав немедленно покинуть Экбатану, где он жил. Вечером логограф сел на своего любимого скакуна и мчался до границы Персии всю ночь. Там его и сцапал отряд джанийцев.
Логограф на удивление быстро прижился в поселении, выучил язык джанийцев и даже женился на местной девушке. Ему предлагали привезти из Персии его жену, но он в ужасе замахал руками: нет, нет, только не это! лучше уж сразу отрубите голову! Новая жена нарожала ему кучу детишек, и счастливый отец, позабыв свои страхи, жил в полном довольствии и возился со своими отпрысками, как нянька, денно и нощно.
«Интересно, как он воспринял известие, что на Скифию идет его враг, царь Дарий?» — подумал Ивор. И покачал головой — бедный логограф… Нет ему покоя даже в лесной глуши за пределами Ойкумены. Поди, сходит с ума от страха, ведь ему известно, какую силу приведет с собой повелитель персов.
Глава 10
Аккас
Владелец гончарного эргастерия[65] Гераклед пребывал в смущенном состоянии духа. К нему пришел его приятель Мегасфен, и они поправляли здоровье добрым вином. Три дня и три ночи празднования Дионисия совсем лишили их сил. Конечно, в Афинах праздник длился в два раза дольше, но где Афины, а где Гелон, в котором они жили? В городе даже нет приличного театра, да и актеры так себе. Провинция…
Хотя первый день Дионисий городской магистрат организовал на вполне достойном уровне. Гераклед считал себя главным действующим лицом в процессии, которая носила по улицам Гелона статую Диониса. Все дело в том, что статую делали и расписывали в эргастерии Геракледа, и это было великой честью для ее владельца и признанием его больших заслуг в гончарном деле.
На агору, где горел яркий огонь у алтаря Двенадцати богов, процессия прибыла ближе к вечеру. Сначала юноши, переодетые менадами, устроили танцы вокруг жертвенников, затем все начали петь священные песни, а после этого представления началась самая долгожданная и приятная часть праздника — жертвоприношение и пир, продолжавшийся трое суток, на котором съели всех жертвенных животных и выпили неисчислимое количество амфор вина.
Это Гераклед мог утверждать с полным на то основанием: он лично пытался сосчитать пустую посуду, но все время сбивался со счета и начинал сначала. И считал он не потому, что получил такое задание от магистрата, а по той причине, что искал на амфорах клейма своего эргастерия. С какой стати ему стукнула в голову эта блажь, он так до сих пор и не понял.
— Однако неплохо мы погуляли, — сказал Мегасфен, осторожно прикасаясь к ободранной скуле. — Вот убей меня, не помню, где я мог так неудачно приземлиться? А все будины. Что с них возьмешь: варвары, они и есть варвары. Какой идиот пьет вино неразбавленным?! А они пьют. И я с ними пил. Потому как не мог отказаться. Гераклед, ну почему у меня такой слабый характер? Я как воск — лепи с меня, что хочешь.
— Я тоже хорош гусь, — сумрачно ответил Гераклед. — Очнулся только утром в объятиях какой-то незнакомой женщины. Оно вроде на празднике Дионисий и невозбранны такие приключения, но что скажет моя Меланта, если узнает?
— Если узнает… А почему она должна узнать? Если ты, конечно, сам не проболтаешься.
— Да я лучше язык себе отрежу! Она у меня и так не мед, а если еще и это… О-о, боги! — простонал Гераклед, хватаясь за голову. — Такое впечатление, что мою башку использовали в качестве тимпана и били по ней колотушкой целую ночь.
— Мой тебе совет — выпей неразбавленного вина, — рассудительно сказал Мегасфен. — Уж оно-то точно тебя вылечит. Все-таки варвары кое-что смыслят в выпивке, что ни говори.
— Ты хоть замечаешь, что мы пьем?
— Какая разница? Лишь бы наступило облегчение. Но винцо приятное на вкус, только немного сладковатое.
— Это выдержанное кипрское, настоянное на вяленом винограде! Ему цены нет! Я держу его только для друзей. Оно крепче хиосского вина в два раза. Мне сейчас достаточно одной чаши неразбавленного кипрского, и я опять что-нибудь натворю.
— Тогда выпей полчаши. И потом, ведь я рядом. А после серьезного возлияния я никогда не пьянею.
— Помнится, точно так ты говорил в прошлый раз. И что из этого вышло?
— Ну, иногда и у меня бывают промашки… Но с другой стороны, имеем право мы, большие труженики, уважаемые граждане славного города Гелона, хорошо отдохнуть и повеселиться?
— Имеем, — согласно кивнул Гераклед. — Но не до такой же степени.
— Что ты распереживался? Ведь все обошлось наилучшим образом. Городская стража доставила тебя домой на руках, как младенца. О чем это говорит? Уважают тебя горожане, Гераклед, очень уважают. У тебя самый большой гончарный эргастерий! Мне до тебя как до неба, буду откровенен. А какие изделия выходят из рук твоего мастера Аккаса! Повезло тебе с мастером… Где ты его нашел?
— Сам прибился. Он миксэллин. Но руки золотые.
— Это точно. Однако каким бы он ни был великим мастером, а клейма на его изделиях стоят твои. И потом, у тебя есть еще несколько мастеров не хуже Аккаса. А кто их собрал, кто дело затеял? Ты! Гераклед, говорю тебе — ты лучший из нас! Клянусь всеми богами олимпийскими!
— Ну, это ты немного загнул… — смутился Гераклед и поторопился перевести разговор на другую тему: — Что ж, последую твоему совету — выпью неразбавленного кипрского… полчаши.
— Не обижай Диониса, выпей лучше полную чашу.
— Что ж, пожалуй, ты прав. Подскифь![66]
* * *
Вазописец Аккас заканчивал роспись амфоры. Он изобразил Диониса и двух менад в обнимку друг с дружкой. Дионис был с киликом, а одна из менад держала в руках зайца за уши. Заяц у жителей Гелона (да и у всех племен скифской равнины) считался своего рода живым талисманом, приносящим в дом благополучие, а в делах — удачу. Аккас сидел возле большого, распахнутого окна, которое выходило на одну из городских площадей. Для работы ему нужно было много света, а полутемные помещения эргастерия, где ему приходилось работать в зимнее время при свете коптилок, не способствовали творчеству.
Аккас работал, как могло показаться со стороны, не отрываясь, но его быстрые глаза смотрели не только за движением кисти, но и внимательно изучали каждого прохожего. Он словно ждал кого-то. Неожиданно кисть в его руках замерла, и он словно превратился в изваяние. Только глаза и остались живыми на его закаменевшем лице; они, не отрываясь, смотрели на воина, явно не местного жителя, который не спеша шел по площади.
