— Где лисница?
Лестницы не было. Вернее, быть-то она была, только не на карнизе, а прислоненная под карнизом. Куземкин никак не ждал такой передряги. Ширина у карниза добрый аршин. Как на нее теперь ступать? Не ступишь. Теперь надо, чтобы кто-нибудь снизу снова приставил ее к карнизу. Куземкин с матюгами бегал по крыше.
— Оползла, вишь, — сокрушенно заметил Миша Лыткин. — Надо кричать да гаркать.
— Оползла? — ярился Куземкин. — Да где это она оползла, ежели и стоит в снегу! Нет, кто-то ей подсобил оползти. Переставили! Мать-перемать, в три попа…
Так председатель и Миша Лыткин оказались в западне, на крыше зимней церкви. Высоко, не спрыгнешь! Сажени, может, три было, а уж две-то точно. «Нет, скакать некуда, — подумал Куземкин. — Ноги переломаешь». Но еще больше было обидно, что вокруг церкви не было ни души.
Председатель не знал, что делать и как быть.
Никого нет внизу, одни кресты на могилах. Кладбище. Никто не учует, кричи хоть до второго пришествия.
— Ну, Мишка, ты и дурак!
— А чево, чево я дурак? — Лыткин попробовал рассердиться. — У меня своя голова, не хуже других.
— На твоей голове только гвозди прямить.
Дальше из Куземкина посыпались отборные матюги.
* * *
Куземкин и сам звал, что зря он костит напарника, но вот беда, остановиться никак не мог, и бедный Лыткин только моргал да покряхтывал, чувствуя себя все виноватей и виноватей. А при чем тут был Миша Лыткин?
Когда начали втаскивать на крышу вторую лестницу, Савватей Климов стоял и глядел, стоял и глядел… Бабы ругали шибановских и ольховских коммунистов, сулили им всем кару Господню. Новожилиха трясла суковатой клюкой перед самым носом Кеши Фотиева:
— И ты, бес! Ты чево думаешь-то? У тебя чево, бес, в голове? Господи милостивой, што дальше-то будет…
Тут Савватей увидел рыжего новожиловского внучонка. Парнишко изо всей мочи бежал от деревни к Поповке. Он подскочил к своей бабке, сказал ей что-то и побежал обратно, а Новожилиха так и обмякла, так вся и притихла. Она сразу забыла про Кешу, шепнула что-то на ухо Таисье Клюшиной, и только батог замелькал. Откуда у старухи и прыть взялась? Как у молодой девки… Таисья Клюшина тотчас ринулась домой в деревню, но ее на ходу подловил сам Савватей Климов:
— Таисьюшка, и ты туды?
— Ой, Савватей! Ведь разбежался колхоз-от! Скотину по домам гонят!
Людей от церкви за две минуты как ветром сдуло, в церковь стояла теперь одинокая и какая-то виноватая. Митя с Мишей сидели на той стороне церковной крыши.
Климов оглянулся на попов дом. Поглядел влево и вправо. Подошел, поднатужился и… сам не зная зачем, опустил верхний конец лестницы под церковный карниз.
— Эй! — крикнул он после этого и задрал голову. Куземкин с Лыткиным не ответили… «Не чуют», — подумал Климов, отошел подальше и кликнул еще. Было молчание, и Савватей вальяжно, как из гостей, зашагал в деревню.
Давно не знавала Шибаниха такой занятной поры!
Блеяли овцы, мычали коровы. Бабы и девки кричали во всех домах и зауках… «Вот оно, столпотвореньё-то! — подумалось Савватею. — Началось, а мы не ждали, не ведали…»
А с чего началось?
… Селька Сопронов на кобыле Зацепке ездил в Ольховицу со сливками, обратно привез газеты. Игнатий Сопронов наказывал брату никому не давать газету со статьей Сталина. Но в читальню как назло принесло кривого Носопыря. Старик доложил Сельке, что Куземкин пошел скидывать крест, тут Селька и потерял всякую бдительность. Наверно, прибрал газетку Жучок тронутый, больше некому. Раскулаченный, он лечился в Вологде и приехал на днях домой, ночует у Самоварихи вместе с семейством. Каждый день приходит в красный уголок читальни и спрашивает: «Где есть такое Кувшиново?»
И вот в деревне дым коромыслом. Селька, не зная, что делать, прибежал из читальни в контору, а председателя нет! Счетовод Володя Зырин сам первый увел свою корову из нечаевского хлева. Но в своем хлеву у Зырина стояли колхозные овцы. Много овец, иные с ягнятами. Поэтому Зырин не долго думал, взял да и двор настежь! Овец долой, выгнал на улицу, в хлев собственную корову. Новожиловы, те тоже открыли ворота. Люди прибежали за своими коровами и в Жучков, ныне конторский, дом, а Микуленкова матка увела свою корову из нечаевского хлева, а из своего двора всех колхозных тоже долой! Выпустила. Коровы с мычанием выбирались в проулок. Иные, что поумнее, сразу бежали к своим домам, другие блудились, третьи, стоя посреди улицы, вопили почем зря. Бабы и девки ловили коров и встречали, встречали, кричали, то ревели от радости, то ругались. Все перепуталось!
Но самые главные дела и события вершились у клюшинского подворья. Тут мужики уводили своих коней, искали свою упряжь. Тащили хомуты, седелки и вожжи, разбирали дровни и дуги…
V
Марья Александровна мечтала в тот день о Вологде. Держа в руке романтическое сочинение Александра Волкова, она пригорюнилась на кирпичной лежанке, сидела спиной к большой русской печи, в которой пекли когда-то просфоры. Акулина — просвирня — ушла по миру еще при отце Николае Перовском, когда запретили службу. Изба и при старой хозяйке была не очень уютной. Когда-то тут собирались все кому не лень. Парни играли в очко, курильщики дружно коптили тесаные сосновые стены.
Марья Александровна мечтала о Вологде и о родной тетушке. Не волновала ее сегодня ни история с необитаемым островом, ни то, что Кеша Фотиев принес ее материно стеганое одеяло. Недавний уполномоченный обещал сестрам вернуть все отобранные вещи, не считая серебряных ложек. Он даже составил акт, но Марья Александровна мечтала только о Вологде, где закончила женскую гимназию. Зачем она не уехала туда вместе с сестрой?
Ну, во-первых, ехать было совершенно не на что. Во-вторых, надо ждать письменного приглашения от тети. В-третьих, они обе с сестрой школьные работники, она, Марья Александровна, даже активистка бубновского движения. Без разрешения инспектора нельзя уезжать в Вологду.
Она сидела в верхнем саке, спиной к печи, и плакала, держа в руке бесполезную книгу. Мыши бесшумно передвигались по полу. Но больше всего в жизни боялась Марья Александровна печного угару. Она даже ненавидела из-за него не только Шибаниху, но и всю волость. С угаром были связаны самые неприятные воспоминания. Каждый день по утрам, протопив печь и закрыв печные задвижки и вьюшки, сестры затыкали уши ватой. Считалось, что угар проникает не только с дыханием, но и в уши… Здесь, в избе Акулины-просвирни, печь была не угарная, но все равно Марье Александровне казалось, что она угорела. Поплакав и уронив книгу, Марья Александровна задремала на той же слегка лишь теплой лежанке. Смеркалось. Окна избы темнели, она тоже смежила веки. Ничто не касалось ее сознания. Кажется, несколько раз за день слышен был звон малых колоколов, зачем-то собиралась толпа у церкви. Но что ей за дело до них? Она так и лежала у печи, грезила. Сквозь стены избы и вату в ушах почти не проникали наружные звуки.
В Вологду, так хочется в Вологду! Говорят, что во время германской войны на шибановском кладбище похоронили женщину в летаргическом сне — родственницу приказчика Зырина. Она будто бы кричала в могиле двое суток, но слышно было лишь по ночам. Марья Александровна училась тогда в Вологде… Что это? Какие-то непонятные долгие звуки послышались ей сквозь дрему. Ей стало жутко, но все равно не хотелось покидать сонного состояния. Нынче во сне было больше приятного, чем в яви. Но в яви или во сне эти страшные крики? Она вздрогнула, встала и освободила уши от ваты. Нет, ей не пригрезился этот крик. Она решила приготовить на вечер лампу. Встала и… чуть не выронила дорогое десятилинейное ламповое стекло. Такой жуткий двойной крик послышался ей со стороны кладбища. Точь-в-точь как плачет теленок, когда его режут… Марья Александровна притаилась. С бьющимся сердцем, с руками, дрожащими от страха, она присела к столу и забыла про лампу. Вот! Опять эти крики…
«Нет, это живые люди», — решила она, когда чутко прислушалась. Быстро надела кунью шапочку, давний подарок папы, отца Александра. Застегнула сак, надела перчатки и вышла на улицу.
… Митя Куземкин и Миша Лыткин орали по очереди. Иногда получалось у них и вместе. Уже и охрипли оба. Уже и холодно стало, и ночь на носу, а никто в деревне не слышал пленников. Вон Зоя Сопронова, живет нынче в Поповке. Могла бы давно прибежать, кабы дома была. «А что ей, — думал Куземкин. — У нее не скотина, поить-кормить некого… Сидит в сепараторной. Либо и в Ольховицу усвистала к своему благоверному. Сельки тоже не слышно».
Забыл Митя Куземкин, что нынче у Зои Сопроновой младенец. Нет, не могла она «усвистать в Ольховицу», но не могла услышать и Митин голос из-за того, что ребенок беспрерывно орал. Да и окошки в поповом доме утыканы плотно, рамы обмазаны на совесть. Никакие звуки не проникали.
