Ватсон. — Ладно, работайте.
Секретарь скрылся.
Ватсон задумался. Он и в самом деле ездил на позапрошлой неделе в Эдинбург. Там он сделал публичный доклад, который был хорошо принят публикой. Потом он присутствовал на торжественном ужине… Но тут начала выкидывать дурные шутки память. Откуда-то всплыла маленькая захолустная станция, пустая платформа, где под дождем сидит женщина в голубом газовом платье (Ватсон успел даже придумать ей имя: Луиза) и какой-то маленький человечек со смешным именем, которого он не сумел ни придумать, ни вспомнить.
Надо отвлечься, решил он. Может быть, разобрать корреспонденцию? Это даст ему моральное право прочесть письмо Геммы, подумал он и снова почувствовал что-то вроде укола в сердце — как всегда, когда он думал об этой девушке. Очаровательная, но совершенно несносная особа, которая когда-нибудь сведет его с ума… Если уже не свела…
Он затряс головой и протянул руку к ящику с письмами.
На сей раз их было немного. Приглашение выступить с публичной лекцией в гарвардском Музее естественной истории — пожалуй, стоит принять. Две просьбы о пожертвованиях — в корзину. Туда же — длинное безумное письмо от какого-то очередного медиума, которому, видите ли, явился дух с сообщением лично для доктора Ватсона. Сколько вреда делу духовного развития человечества принесли шарлатаны!
С интересом он взял в руки письмо от Шерлока. Холмс в последние годы почти перестал писать, предпочитая пользоваться телеграфом или телефонограммами. Обычно это касалось тех или иных старых дел, которые он разрешал описывать. Но на этот раз он прислал настоящее письмо.
Как и многое другое, исходящее от Холмса, оно было коротким и загадочным.
«Ватсон, — писал суссекский затворник, — пчелы сказали мне, что в ближайшее время вам предстоит принять серьезное решение, касающееся нашего общего знакомого. Выбор вашего сердца не может быть изменен, но будьте осторожны. Одна лишняя буква, вышедшая из-под вашего пера, может погрузить благородное существо в пучину страданий и лишить надежд на будущую жизнь. Холмс».
Доктор в замешательстве перечитал послание. Он ничего не понял, кроме одного: его друг пытается предупредить его — о чем-то важном, очень важном, о том, что случилось совсем недавно… Память снова выпихнула на авансцену женщину в голубом газе, но это было все.
Письмо Геммы вызывающе белело на зеленом сукне. Ватсон понял, что не сможет вернуться к работе, пока не прочтет, что там еще написала юная сумасбродка.
Когда он вскрывал письмо, то чуть не уронил его: руки почему-то перестали слушаться.
«Ватсон, — писала мисс Ронкони. Буквы были маленькими и твердыми, как орешки. — Я больше не могу обманывать себя и вас. Я влюблена. Я ждала, когда это пройдет, но это не проходит уже год. Кажется, это серьезнее, чем все, что случалось со мной раньше. Придется прибегнуть к радикальным мерам.
Имейте в виду следующее. Я избалована. Я легкомысленна. Я невероятно капризна. Иногда я бываю невыносима даже для себя самой, но гораздо чаще — для окружающих. Я не люблю так называемую домашнюю работу. Я не умею готовить английский завтрак. Я не хочу детей, по крайней мере пока. Чтобы окончательно разбить ваше сердце, признаюсь, что мне до смерти надоел спиритуализм. Я высиживаю эти бесконечные собрания, только чтобы видеть вас. Кроме того, я наполовину итальянка, к тому же американского происхождения, что, безусловно, уронит ваши акции в глазах света. Короче, я невыгодный товар со всех точек зрения, и я жду от вас твердого и рассудительного „нет". Но мне нужно это „нет", чтобы уехать на родину и больше о вас не думать.
Ответьте мне, как только прочтете это письмо. Одно слово. Yes or по. Две буквы или три буквы. И окажите мне эту маленькую любезность немедленно, потому что я писала это письмо неделю и схожу с ума. Гемма».
Ватсон с глухим стоном сжал голову руками: «Во имя всего святого, чего себе навоображала эта девчонка! Как она вообще посмела обратиться к мне с подобным…» Ватсон попробовал найти подходящее слово, и в голове проявилось недвусмысленное: «ультиматум».
Он обвел взглядом кабинет, ища то ли поддержки, то ли подмоги. Все вещи смотрели на него враждебно и вызывающе. Гневно рдели бордовые портьеры на окнах. Возмущенно блестел медный газовый рожок, его отражение в хрустальном шаре для прорицаний плыло и дрожало. Зло смотрела базальтовая статуэтка неизвестной науке богини — казалось, ее грудь вздымается от волнения. Вещи решительно осуждали Гемму Рон-кони, позволившую себе подобную дерзость.
Ватсон развернул чистый лист бумаги, открыл чернильницу и аккуратно вывел первые строчки: «Дорогая Гемма, мне больно это писать, но вы меня вынудили…» Перо сорвалось, на бумагу скатилась жирная клякса.
Он взял другой лист. На этот раз пошло лучше. «Я отношусь к вам с самой искренней и сердечной симпатией, какая только возможна между двумя душами. Я восхищаюсь вами, и это чувство никогда не покинет мое сердце. Но по более чем понятным причинам, я не могу составить счастье женщины, подобной вам…» Перо разорвало бумагу, чернила предательски расплылись на зеленом сукне.
Возясь с пятновыводителем, доктор сочинил в уме еще несколько вариантов ответа и тут же их забраковал. Когда же он вернулся за стол, мыслей у него не осталось вообще.
«Yes or no, — подумал он. — Две буквы или три буквы».
Напряжение стало почти невыносимым — как будто в воздухе сгустилось что-то незримое, некий астральный флюид, невидимая туча, полная молний.
— Картрайт! — закричал Ватсон.
Секретарь просунулся в дверь, не решаясь войти.
— Дайте срочную телеграмму, — распорядился доктор. — Адрес мисс Ронкони вы знаете. Вот текст.
Он протянул секретарю клочок бумаги, на котором чернели две буквы.
— Что это? — секретарь недоуменно поднял брови.
— Срочно, — повторил Ватсон. — Пока я не передумал.
Дверь хлопнула, секретарь убежал.
Вещи стояли на своих местах — тусклые, мертвые, молчащие.
«Простите меня, — мысленно сказал доктор. — У меня не было выбора».
— Спасибо, Ватсон, — сказал доктор Мортимер, выходя из воздуха и усаживаясь в гостевое кресло.
12
Ватсон схватился за голову. Под веками поплыли черные своды Призрачного Мира.
— Хоть теперь-то я ничего не забуду? — с надеждой спросил он.
— Это зависит от вас, — пожал плечами Мортимер. — Вы можете убедить себя, что это был сон. Или видение, случившееся во время спиритического сеанса.
— Нет уж, — заявил Ватсон. — Для этого во мне слишком много здравого смысла. Я смотрю, вы курите?
Доктор выглядел почти так же, как и там, внизу: поношенный пиджак, очки в золотой оправе. Однако гладко выбритые щеки сильно меняли впечатление. Как и дымящаяся пахитоса из розовой бумаги, неловко зажатая между пальцев.
— Теперь
