два свидетеля, чтобы подтвердить это? — оживился синьор Габриэли.
— Я имела в виду то, что я имела в виду, а не эти ваши судебные крючки! — с недовольством ответила тетушка, вытягивая нитку.
— Но вы использовали юридический термин, имеющий, — тут синьор Габриэли торжественно воздел ввысь увесистый палец, — весьма определенное значение. Речь идет о факте, подтверждаемом под присягой двумя свидетелями, из которых по крайней мере один считается заслуживающим доверия. Тогда факт считается установленным по большей части, что и называют semi plena major.
— Как совершенно справедливо заметил великий философ, ныне пренебрегаемый возомнившими о себе лжеучеными, юридическая схоластика совершенно чужда подлинному духу права… — зарядил было Штокмайер, снова переходя на родной немецкий.
— Tedesco! Но lingua odiosa! — вскричал синьор Габриэли, воздевая руки к синеющему вечернему небу.
— Руди! — подхватила тетушка Амалия. — Ты обещал!
— Well, — кивнул Рудольф, — но тогда у меня будет просьба к вам, синьор Габриэли. Пожалуйста, не говорите по-итальянски. Во-первых, этого языка не знаю я. Во-вторых, его не знаете вы.
— Я принадлежу к одной из старейших семей Турина, — заявил синьор Габриэли, гордо поворачиваясь орлиным профилем, — родной язык у меня nel sangue. Растворен в крови, — снисходительно пояснил он.
— Но родились вы все-таки в Бронксе, — напомнил Штокмайер. — По-итальянски вы знаете полсотни слов, в основном латинизмов, две строчки из Леопарди, одну пословицу и несколько бранных выражений, довольно мягких по сравнению с тем, что можно услышать от итальянца из Турина. Давайте все-таки parlare lo stesso linguaggio.
— Che? — почтенный синьор не разобрал последних слов, сказанных с тяжелым немецким акцентом.
— Он предлагает нам говорить на одном языке, — любезно разъяснила тетушка Амалия, — и пусть это будет английский. Ну пожалуйста. А вот и наша Лиззи с чайником. Я же говорила, что в этом вопросе она редко ошибается.
Дружеская беседа происходила на лужайке, расположенной на верхушке невысокого холма. С юга и востока ее ограждала живая изгородь из жимолости и шиповника, запад перекрывала стена старинного особняка, построенного в тринадцатом веке в Девоншире. Особняк тетушка Амалия приобрела буквально за гроши и, разобранный по кирпичику, перевезла в Новый Свет.
У тетушки Амалии был дар, вызывающий зависть ее многочисленных друзей, — покупать хорошие вещи задешево. Особенно завидовал ей синьор Габриэли, который, по глубочайшему своему убеждению, вечно за все переплачивал. Как он всегда говорил в таких случаях, если бы не его юристы, он давным-давно пошел бы по миру.
Южная сторона лужайки была открыта, и виден был пологий спуск к реке. Ее берег, густо поросший серебристым тальником, изящно замыкал перспективу. За такую красоту тетушке Амалии пришлось побороться: земля у берега принадлежала какому-то мужлану, который построил на самом живописном месте отвратительного вида сарай. Убирать это строение он отказывался напрочь, так что тетушке Амалии пришлось обратиться к юристам синьора Габриэли. Те подошли к делу ответственно, и прошлой осенью уродливое строение сгорело вместе с его несимпатичным владельцем. Правда, обнаружились наследники, но юристы синьора Габриэли провели с ними бесплатную консультацию по правовым вопросам, и участок благополучно отошел тетушке Амалии за нечрезмерную сумму. В качестве dono del rispetto синьор Габриэли порекомендовал своих консультантов по безопасности, которые взяли на себя все заботы о том, чтобы никакие досадные случайности не омрачали еженедельных чаепитий, так любимых тетушкой Амалией и ее друзьями.
— А не перекинуться ли нам в картишки? — внес предсказуемое предложение судья Откин, четвертый участник чайной церемонии, доселе себя никак не проявивший по более чем извинительной причине: по своему обыкновению плотно закусив за обедом и отдав должное вишневой настойке, он подремывал на свежем воздухе.
— Джеймс… играть с вами опаснее… чем с огнем, — в три приема высказался синьор Габриэли, раскуривая упорно гаснущую сигариллу.
— Ну почему же, — благодушно улыбнулся судья, — иногда я проигрываю. Недавно я проиграл в баккара чудный этюд Рейнольдса.
— Живопись, как и опера, бывает только итальянской, — с гордостью сообщил синьор Габриэли.
— Мистер Дьювин[2] так не считает, — заметила тетушка Амалия.
Синьор Габриэли чертныхнулся по-английски, выбросил сигариллу в траву и достал другую.
— Кстати, это верно, что Дьювин недавно добыл для вас картину из галереи герцога Вестминстерского? — поинтересовался судья. — Ведь вы — из его любимых учениц? — добавил он, не дождавшись ответа.
— Я же не спрашиваю, кому вы проиграли Рейнольдса, — ответила наконец тетушка Амалия, строго поджав губы.
— А я знаю, — встрял в разговор молодой Штокмайер. — В баккара играет сенатор…
— Руди! — в голосе тетушки Амалии отчетливо зазвенел металл. — Ты обещал!
— В самом деле, Родольфо, — синьор наконец справился с сигариллой и выдохнул первый клубочек сладковатого дыма. Тетушка Амалия демонстративно поднесла к носу кружевной платочек.
— Даже опытные игроки иногда проигрывают, — миролюбиво заметил Откин.
— Скорее вы… кхы-кхы… иногда позволяете у себя выиграть, — синьор Габриэли неудачно втянул в легкие дым и закашлялся.
— Ну, иначе со мной перестали бы играть, — судья улыбнулся.
— Подобное можно сказать о Боге, — сумничал Штокмайер. — Он иногда позволяет человеку выиграть, чтобы с ним продолжали играть.
— Не говори такого, Руди! Это, в конце концов, неприлично, — строго заметила тетушка, отмахиваясь платочком от наползающего дыма.
— Что неприлично? — невинно поинтересовался Штокмайер.
— Не следует обсуждать дела Signore, — Габриэли вновь воздел палец, указуя на небо, — они нас не касаются.
— Судите о Боге по себе, Пол? — улыбнулся судья.
— А по-моему, — несколько некстати заметила тетушка Амалия, поддевая иглой пошедшую криво ниточку, — сейчас люди стали совершеннейшими атеистами, отсюда и все эти ужасные неустройства.
— Инфляция тоже? — попытался съехидничать Руди.
— Ну конечно же! — тетушка наконец справилась с ниткой и воткнула иглу в центр вышивки. — Если не верить в Бога, как можно верить в какие-то бумажки? Вот все и пустились в самые ужасные спекуляции…
— Интересное объяснение финансового кризиса, — заметил судья.
— Как провидчески предрек один малоизвестный даже у себя на родине… — начал было длинную немецкую фразу Штокмайер, но тетушка молча кинула на него испепеляющий взгляд, и он виновато потупился.
— Я хотел сказать, — продолжил он уже по-английски, — что современному человеку трудно верить в Бога так, как веровали наши деды. Истинно философское постижение божества доступно единицам, зато сказки, написанные в Библии… извините, тетушка… в общем, библейские чудеса перестали внушать доверие. Это объясняется распространением просвещения. Непросвещенная душа не интересуется достоверным и стремится к чудесному. Чем невероятнее рассказ, тем скорее простецы ему верят. У современных людей фантазии вызывают лишь насмешки, нам интереснее действительность, — завершил он мысль и отхлебнул чая.
— Не соглашусь, — вступил в разговор судья Откин. — Мой опыт говорит иное. Люди и в самом деле верят тому, что считают соответствующим порядку вещей, но интересуются они все-таки в первую очередь необычным. Слишком скучная правда не
