Даже сейчас, когда читаешь этот текст Сахарова, приходит в голову мысль о невероятной близости Кости Богатырева и Кости Азадовского. Они не просто имели одинаковые имена. Их отцы были знаменитыми русскими фольклористами, причем Азадовский-старший и Богатырев-старший с большим уважением относились друг к другу. Сохранилась фотография, где они запечатлены в 1947 году в квартире Азадовских в Ленинграде. Оба отца – один в Ленинграде, а другой в Москве – были разоблачены в 1949 году за свой «космополитизм в фольклористике», оба были изгнаны из университетов – один из ленинградского, другой из московского. Дальше – больше: их дети оба стали переводчиками с немецкого, и надо же такому случиться, что делом жизни Кости Богатырева оказался перевод стихов Райнера Марии Рильке! Он считался лучшим в Москве переводчиком этого поэта, а в 1977 году, уже после его трагической гибели, в серии «Литературные памятники» был издан том Рильке в его переводах. Часто останавливаясь в Москве у Богатыревых, Константин Азадовский запомнил фотографию Б.Л. Пастернака, отправленную Богатыреву в лагерь с надписью: «Дорогому Косте Богатыреву с верой в его судьбу и будущее. Борис Пастернак».
Оба они имели много общих друзей, таких, например, как Лев Копелев, оба они не были диссидентами в полном смысле этого слова; но оба они были литераторами, поэтами-переводчиками, внутренне свободными людьми. И вот один из них погибает насильственной смертью при невыясненных обстоятельствах. Похороны его на кладбище в Переделкине собрали множество народу – от А.Д. Сахарова и Елены Боннэр до Владимира Войновича, надгробная речь которого произвела на присутствующих неизгладимое впечатление. В числе тех, кто провожал тогда Костю Богатырева в последний путь, был и Костя Азадовский.
И неспроста Наталья Шарымова упомянула о Константине Богатыреве в своем обзоре – имеющий память должен был понять эту связь.
Вернемся, однако, к «Новому американцу». За большой статьей Натальи Шарымовой следовало письмо-отклик, озаглавленное «Человек и беззаконие»; автором этого письма была Мария Шнеерсон, бывшая выпускница филологического факультета Ленинградского университета, которая «прославилась» в послевоенные годы тем, что на волне так называемой «борьбы с космополитизмом» ей, еврейке, удалось, правда с третьего раза, защитить кандидатскую диссертацию. Не в том смысле, что ее не допускали до защиты, – это обычное дело, но ей пришлось написать три совершенно разные диссертации, потому что утвердили только третью. В 1978 году она уедет из СССР и, совершив пересадку в Израиле, в марте 1979 года поселится в США. Здесь она прославится своей книгой «Александр Солженицын: Очерки творчества» («Посев», 1984). В начале 1980-х Мария Шнеерсон была практически сотрудницей «Нового американца», поскольку в редколлегию входил ее племянник Алексей Орлов (он вел новостной отдел), и она опубликовала в этой газете следующий текст:
ЧЕЛОВЕК И БЕЗЗАКОНИЕ
Когда я читала стенограмму процесса Константина Азадовского, в памяти моей с пронзительной ясностью возникло иное судилище. Я увидела не заплеванный зал народного суда, украшенный портретами Дзержинского и Брежнева, а светлый белоколонный актовый зал Ленинградского университета. Я увидела не невежественных судей и народных заседателей, а профессоров и доцентов, восседающих на сцене. Увидела я заполняющих зал – не продажных клакеров, не наемников ГБ, а студентов – милых девушек и юношей, с лицами, ничем не омраченными. Большинство из них не понимало происходящего.
В 1981 году передо мной возникла картина незабываемого сорок девятого…
Солнечным апрельским утром началось заседание ученого совета ЛГУ. А закончился этот гнусный спектакль к вечеру. Хотя на повестке стоял лишь один вопрос: разгром «безродных космополитов».
Подсудимых было четверо, и все четверо – ученые с мировым именем: М.К. Азадовский, Г.А. Гуковский, В.М. Жирмунский, Б.М. Эйхенбаум.
Марк Константинович Азадовский – крупнейший фольклорист, собиратель и исследователь русского народного творчества, а также автор многочисленных трудов по истории декабристской литературы. Но вот теперь его обвиняли в преклонении перед буржуазным Западом, в антипатриотизме, в идеологической диверсии.
Ученый совет готовился заблаговременно. Партбюро собирало досье на каждого «космополита». Грязные руки клеветников рылись в письменных столах, подбрасывали в портфели компрометирующие документы, копались в личной жизни «лжеученых, позорящих честь советской науки». Травля свалила с ног людей уже пожилых, не крепкого здоровья. Присутствовал на совете один лишь Гуковский (после судилища он заболел, а осенью был арестован и погиб в застенках ГБ).
Марк Константинович так и не оправился. Он умер через несколько лет. Помню его лежащим в постели, помню его слабый голос, прежде ясные голубые глаза, отныне навсегда сохранившие выражение какой-то затравленности…
На гражданской панихиде Александр Дымшиц – в ту пору сам битый-недобитый и лишь позднее переметнувшийся в стан кочетовых, – произнес смелые слова: «Азадовского убили».
И вот теперь – Костя… Единственный, долгожданный поздний ребенок, родившийся в блокадном Ленинграде и чудом спасенный родителями… Теперь и его заглатывает та же пасть.
Мария Шнеерсон
Завершающей, можно сказать программной статьей, опубликованной «Комитетом в защиту Азадовского», стала статья Иосифа Бродского «The Azadovsky Affair», опубликованная 8 октября 1981 года в авторитетном еженедельнике «The New York Review of Books». Этот текст был написан тогда, когда на Западе уже стали известны и приговор, и безуспешность его обжалования, и место, куда отправили Азадовского. Бросается в глаза та насмешливо-злая язвительность, что струится сквозь строки этого текста: Бродский был явно взволнован, когда писал свое «Письмо в редакцию».
ДЕЛО АЗАДОВСКОГО
Восемь месяцев тому назад – 19 декабря 1980 года – профессор Константин Азадовский, заведующий кафедрой иностранных языков Высшего художественно-промышленного училища имени В.И. Мухиной, был задержан на улице. Три месяца спустя он предстал перед судом по сфабрикованному обвинению в хранении наркотиков. Сейчас, когда вы читаете эти строки, он отбывает двухгодичное наказание в лагерной зоне под Магаданом.
Если вы захотите отыскать это место на карте СССР, я советую начать с реки Колымы, впадающей в Северный Ледовитый океан примерно на 62-м градусе северной широты. От самого слова «Колыма» каждого русского бросает в дрожь – не потому, что там свирепствуют морозы, а потому, что слой вечной мерзлоты, по которому пролегает русло этой реки, стал могилой для миллионов советских граждан, погубленных в сталинских лагерях.
Профессор Азадовский – даже если бы обвинения против него соответствовали действительности – не должен был бы оказаться в столь отдаленных местах, как Колыма, хотя бы потому, что согласно правилам советской карательной системы виновные в незначительных преступлениях отбывают срок в пределах территории, административно подведомственной месту их фактического проживания. Крайний Север традиционно предназначается для политических заключенных. К последней категории вряд ли можно причислить профессора Азадовского.
На сегодняшний день Константин Азадовский – один из виднейших исследователей в области сравнительного литературоведения. Он автор почти девяти десятков публикаций, разнообразных по объему и тематике. В их числе «Достоевский в Германии», монография о Грильпарцере, статьи об Александре Блоке и «крестьянских поэтах» (Николае Клюеве и Сергее Есенине), исследование о Рильке и Толстом и многие другие. Он безусловно лучший в России специалист по творчеству Рильке, чьи произведения сам активно переводил, а также по творчеству поэтов Франции и Испании – Пауля Целана, Антонио Мачадо, Рубена Дарио, Рене-Ги Каду и других. Благодаря своим широким интересам он поддерживал профессиональные связи с многими учеными на Западе, занимающимися сходным кругом проблем.
Этот последний вид деятельности сам по себе чреват в России большими неприятностями для ученого – разумеется, за исключением случаев, когда такие связи возникают по инициативе самой власти или поддерживаются государственными органами. Изучение фольклорных мотивов в творчестве Грильпарцера вряд ли может нанести ущерб государственным интересам. Тем не менее за двадцать лет академической карьеры профессор Азадовский неоднократно подвергался притеснениям: ему запрещали печататься, отстраняли от преподавания в родном городе (в поисках работы он был вынужден переехать на север, в Петрозаводск); его вызывали на допросы, угрожали преследованием – в общем, государство действовало в соответствии с заведенным порядком. Но уважающий себя ученый тоже действует в соответствии с порядком – своим собственным.
