— Не помню, — сознается он, досадуя на себя.
Она смеется, чуть подзадоривая:
— А ты хороший, Семен. Это ведь было. И так было тепло под твоей шинелью.
Он подсаживается к ней и берет за руки. Она улыбается и неожиданно говорит:
— Знаешь, Семен, а повидайся-ка ты завтра с Ольгой.
Он смотрит на нее растерянно.
— Семь лет — срок большой, — продолжает она. — И я, конечно, могу вас развести. Но, как судья, я должна вначале попытаться вас примирить. Как друг — тем более... Скажу честно: такие попытки редко удаются. Уж если люди решили разойтись — они расходятся. И я бы, например, от нашего кодекса о браке, семье и опеке мокрого места не оставила... Не на суде, раньше нужно вмешиваться в семью. Пойми меня: вмешиваться — не значит мешать; укреплять семью, научить людей жить красиво... Ты спросишь: почему же я предлагаю повидаться с Ольгой? — Она задумывается, словно подбирая слова, которые бы он лучше понял. — Да потому, что Ольга еще любит тебя.
Он делает нетерпеливое движение.
— Подожди, — говорит она. — Как судья и как друг я не могу признать причину вашей размолвки состоятельной. Кто же не ошибается в двадцать лет?.. Подумай, Семен. И если в твоем сердце еще сохранилось чувство — не глуши его.
Неужели всё, что только что было в этой комнате — и вино, и ее руки — тепло их он еще чувствует, — неужели всё для того, чтобы выслушивать судейские сентенции?
— Но у нее ребенок, — возражает он, подыскивая самые веские аргументы. — И у ребенка — отец.
Теперь они снова сидят за столом. Она долго мешает ложечкой в чашке. И вот он видит ее глаза — прямые и честные:
— Отец не любит ребенка. И не любит Ольгу.
Ченцов в недоумении:
— Зачем же тогда ей понадобился развод?
Она говорит, отставляя чашку:
— Это очень сложно, Семен, дорогой... Сложно страшно... Дело в том, что у человека, с которым жила Ольга, есть другая семья. В другом городе. И есть ребенок. Вначале он скрывал это. А когда она должна была родить, заявил, что вернется к прежней семье.
— А потом? — напряженно спрашивает Ченцов.
— Потом нужно было регистрировать ребенка, и Ольга не захотела тебя связывать.
— Ну, а где же этот... отец? — говорит он, с беспокойством думая об Ольге.
— Его нет, — отвечает Елена. — И лучше тебе не знать, где он и кто он. Я уверена, что он никогда даже не вспомнит о ребенке. Никогда не встанет на вашем пути. Вот и подумай. До завтра.
Ченцов молчит. Он не был подготовлен к такому разговору. А она продолжает:
— Мне хотелось повидаться с тобой до суда, потому я и отложила дело. Уж ты, пожалуйста, извини.
Он вдруг догадывается:
— Тебя Ольга просила?
— Нет, нет! — перебивает она. — Поверь, Ольга меня ни о чем не просила. — До Ченцова с трудом доходит смысл ее слов. — А ребенок...
Он вставляет раздраженно, чувствуя себя усталым жалким:
— Дело не в ребенке. А в том, что столько лет мы могли обойтись друг без друга.
— И всё-таки повидай ее, — мягко, но настойчиво просит Елена.
На утро Ченцов встает разбитый, с тяжелой головой. Ни о чем думать не хочется.
Он надевает пальто и спускается в вестибюль.
С дивана поднимается женщина в белой шубке. Прижимает к груди ребенка.
— Ольга? — изумляется Ченцов.
Она кивает смущенно и радостно. Глаза влажные.
Он идет навстречу.
— Пойдем отсюда, — просит она, глотая слезы...
Свежо. Еще не улегся ветер. Ольга заботливо подвертывает одеяльце.
— Вот, — говорит она виновато, показывая на сына.
Что-то вскипает в груди, похожее на обиду, но Ченцов заставляет себя улыбнуться.
Они идут, не замечая прохожих.
— Я знала, что ты приехал, — говорит Ольга смущенно. — Мне, наверное, не следовало тебя видеть. Но знаешь, как-то очень хотелось.
— Сколько времени мальчику?
— Три месяца.
— Замерзнет.
Она качает головой.
— Всё-таки лучше зайти в помещение, — настаивает Ченцов, зная, что она согласится.
И действительно, Ольга спрашивает:
— Куда?
Он показывает на столовую:
— Заодно и позавтракаем.
Она кивает, и он узнает прежнюю, безропотную Ольгу.
Без шубки она кажется девочкой — стройной и тонкой. Но где же ее коса? И разве это ее глаза — беспокойные, грустные? И губы — бескровные, стертые.
Ему становится больно.
Ольга прикрывается косынкой, чтобы накормить ребенка.
— Я часто вспоминаю, как мы вместе ходили в горы... — говорит она.
— Да.
— А помнишь...
Официантка подает шницель. Ченцов лениво берет вилку. Ольга к еде не притрагивается.
Перед ним — женщина, которую он любил. Ченцов пытается заставить себя поверить в это. Пытается расшевелить то светлое чувство, что теплилось в нем все эти годы. Но чувства нет. Есть только жалость.
Говорить ли, что вчера был у Елены?
Он хмурится:
— Как фамилия, ну... отца твоего ребенка?
— Солярин, — выдавливает она.
Он где-то уже слышал эту фамилию. И вдруг холодеет:
— Солярин? Директор промкомбината?!
Она опускает голову.
Он задыхается от возмущения и обиды. Так вот почему Елена...
— Солярин, Солярин! — восклицает он. — Понимаю: персональная машина и всё прочее... И это, конечно, твоя мать!..
— Мама умерла недавно, — покорно вставляет Ольга
— Прости, — смущается он. И снова говорит резко: — Ты почему не в суде? Иди. Скорей. Его, может быть, оправдают!
Она сидит поникшая, жалкая, не знающая, что делать. Повтори он это еще раз — и она побежит в суд. Неужели жизнь ничему ее не научила?
«А меня?» — думает Ченцов.
Только сейчас он понял, что обокрал себя — и в тот роковой день, когда расстался с Ольгой, и потом, все эти годы, с мальчишеским пренебрежением думая о женщинах и потому не понимая их.
— Мы что-то прозевали с тобой, Ольга! — говорит он.
Она молчит. И тогда он спрашивает о том, что мучает его со вчерашнего дня:
— Кстати, куда делся тот моряк, помнишь, он был на нашей свадьбе?
Ольга осторожно отнимает грудь от ребенка.
— Не знаю. Скрытная она, Лена... Да по всему видать... Так и живет одна. Сильная... А вот я не смогла. — И слова звучат непривычно, твердо: — Выходит всё у нее впереди... самое лучшее... А у меня...
Декабрьский вечер. Теплый. Только на юге бывают такие вечера в декабре.
Перрон. Фонари. Руки — в перчатках, без перчаток. С цветами. Без цветов. Намокшие от слез глаза. Смех.
Ченцов смотрит из окна вагона. Его провожает Ольга. Они теперь совсем чужие. Но Ольга молодец, что пришла его проводить. Он сказал: не надо, а она пришла. И сейчас ему это приятно.
Рядом с Ольгой стоит Елена. Она здесь, чтобы Ольге не было так тяжело.
— Поезд семьдесят восьмой отправляется с первого пути! — бездушно хрипит репродуктор.
