Я начала понимать, насколько в совместной жизни все зависит от точки зрения: одно и то же в мужчине может злить или умилять, смотря по тому, ищешь ли ты повода расстаться или остаться с ним. Все в Сиднее с некоторых пор меня раздражало.
Он-то по целому ряду причин именно теперь охотно женился бы на мне, но у меня пропало всякое желание связывать с ним жизнь. Начать с того, что пришлось бы сменить фамилию на американскую, и это в мои годы! И потом, предать наступающие годы старости, продать их вкупе с фамилией – мне это совсем не нравилось. Хотя, надо признать, Сид никогда еще не был со мной так нежен, так предупредителен. Мужчина и женщина редко идут в ногу, даже когда живут вместе.
Иногда достаточно мелочи, чтобы понять в один прекрасный день: все кончено. Со мной это случилось в тот вечер, когда Сидней после любви заглянул мне в глаза и произнес, исполненный благодарности: «С какой нежностью ты смотришь на меня!» На самом деле я все это время думала о паре туфель, которые приметила вчера в одной витрине и очень зря не купила. Я как раз решила про себя, что пойду за ними сразу же, как только смогу под благовидным предлогом покинуть эту постель!
Вот так оказалось, что в течение одного года я более или менее развязалась с обоими мужчинами моей жизни. С Сиднеем – окончательно, так как он должен был вернуться в Америку. С Гавейном – в меньшей степени; разлука так и не взяла над нами верх до конца. Но мне хотелось жить, не мечтая о невозможном. Очень трудно ждать любимого одиннадцать месяцев в году, когда тебе за сорок.
Неужели я достигла того печального возраста, в котором дружба кажется ценнее, чем любовь, и жить с нею легче?
10
Ревущие пятидесятые
Со все возрастающей скоростью приближаюсь я к пятидесятилетию, к тому этапу, когда сюрпризы могут быть только неприятными. Лучшее, на что можно теперь надеяться, – это сохранение «статус-кво». Замеченные то здесь, то там признаки старения поначалу незначительны, но они – первые и потому удручают или возмущают. Эти морщинки вокруг глаз, несовершенство линий, которые еще легко скрыть, – мы с грустью вспомним их потом, когда нагрянут худшие перемены. Каждый год будем вздыхать, глядя на фотографии прошлого лета: «Надо же! Я еще неплохо выглядела год назад!» А через два года замечаем, что, оказывается, неплохо выглядели и в прошлом году. Вот и я вступила в тот возраст, когда каждый «прошлый год» кажется достойным сожаления. Единственный приемлемый выход отныне – постараться ценить свое настоящее в свете еще более устрашающего будущего.
Моего альбатроса я почти не видела в эти три года и о нем тоже старалась думать в свете будущего – нашего будущего, которого не будет. Природа – во всяком случае, моя – милосердна: когда угасает желание, то есть когда предмет этого желания так далеко, я просто не могу себе представить, что стремилась к кому-то так неистово.
Я почти не виделась с Гавейном волею обстоятельств: он осуществил свой таинственный план. К Сейшелам, чьи радующие глаз пейзажи были слишком веселыми для сурового бретонца, он так и не привык. Теперь он обретается восемь месяцев в году – с октября по май – на отмели в пятистах милях от мыса Доброй Надежды. Это даже не остров – просто точка на пересечении 31° 40 южной широты и 8° 18 восточной долготы, в трех днях пути от ближайшей земли, зато рукой подать до огромных валов «ревущих сороковых». Его мир ограничен коралловой банкой шести миль в ширину, узким вулканическим плато, внезапно выступающим в сотне метров от поверхности воды из пятикилометровых глубин и населенным тьмой лангустов. Чтобы я знала, где он находится, он, уезжая, нарисовал мне на морской карте свой корабль, старый траулер под названием «Империя морей» – до смешного крошечный двадцативосьмиметровый живой островок, затерянный среди бескрайней синевы этих широт без единого клочка твердой земли.
Его двоюродный брат Йун из Дуарнене, где лов лангустов испокон веку является семейной традицией, открыл это золотое дно несколько лет назад и с тех пор ловил там, а стало быть, и жил. Но, получив в результате неудачного падения на корабле тяжелую черепную травму, он так и не оправился и был вынужден предложить такому же бродяге пирату разрабатывать дальше эту жилу. Мало кто согласился бы, но Лозерека всегда манило невозможное. Ему представился случай вновь пережить сильные ощущения своей молодости и закончить карьеру красиво. А также, может быть, воздвигнуть еще одну преграду между ним и мной. Не в силах совладать со своим чувством, он увеличивал разделявшее нас расстояние. У него появился новый повод наказывать себя: у его жены Мари-Жозе обнаружили рак и она тоже перенесла операцию. Ей «все вырезали», как заявляла она не без вызова, должно быть с горечью осознавая печальную истину, заключавшуюся в слове «все»: единственным ее предназначением было производить потомство. Но то, что осталось, все еще было законной супругой Лозерека, и его мучило растущее чувство вины.
У меня же наконец вышла книга о медицине и женщинах. Три года мы с Франсуа писали ее, не отрываясь при этом и от нашей текущей работы; три года напряженного труда, по завершении которого мы оба вдруг ощутили странную пустоту. Поначалу мы думали, что дело в свободном времени, которым мы не знали, как распорядиться, но мало-помалу нам открылась истина: не работы нам недоставало, а почти постоянного присутствия друг друга; оно стало нам просто необходимо за эти годы. Единственный выход напрашивался сам собой: жить под одной крышей! Это было реально, поскольку Франсуа был теперь один: Люс, его жена, умерла, оставив ему пятнадцатилетнюю дочь. Он разрывался между своими роженицами, преподавательской работой и воспитанием девочки в трудном возрасте и очень горевал о жене – она была замечательной женщиной и он ее по-настоящему любил.
Есть своя прелесть в том, чтобы сойтись по нежной привязанности уже после того, как испробовали и «любовь на всю жизнь», окончившуюся разводом, и страсть, именуемую «плотской». На нынешнем этапе любовь – это все, и в то же время далеко не все! Эта абсурдная формулировка очень хорошо отражала ту смесь эйфории и легкомыслия, которая определила наше решение пожениться. У меня не было ощущения, что я круто меняю свою жизнь или серьезно рискую: в каком-то смысле Франсуа всегда был членом семьи, теперь он просто вошел в нее официально. Мы были на волосок от того, чтобы всерьез влюбиться друг в друга, добрый десяток раз за годы нашего знакомства, но всякий раз чуть-чуть не совпадали. В пятидесятом я едва не вышла за него замуж, но ему пришлось прервать учебу на медицинском факультете и уехать в горный санаторий в Сент-Илер-дю-Туве, где он пробыл два года. Когда он вернулся, я уже была женой Жан-Кристофа. Когда я развелась, он только что женился на Люс. А когда пять лет спустя Люс хотела уйти от него, я жила с Сиднеем в Соединенных Штатах!
