Отзывчивость Бутлерова на общественные нужды носила всегда страстно-деятельный, практический, хотя и далеко не революционный характер.
В 1870 году Бутлеров был избран адъюнктом Академии наук, в следующем году, после смерти академика Фрицше, — экстраординарным академиком, а в 1874 — ординарным академиком. В Академии он начинает совместно с Зининым и другими передовыми русскими учеными смелую борьбу с так называемой «немецкой партией». Пребывание Бутлерова в Академии имеет не только биографический, но и большой исторический интерес.
3. «ИМПЕРАТОРСКАЯ» АКАДЕМИЯ НАУК И БУТЛЕРОВ
Вступая в Академию в 1870 году, Бутлеров был в Петербурге еще новым человеком, да и по самой своей натуре он не мог войти в состав Академии с заранее составленным мнением, с предопределенными симпатиями и антипатиями, с предвзятым отношением к ее руководству, к ее большинству.
Однако, несмотря на отсутствие собственных наблюдений, он имел причины с самого начала относиться с некоторой настороженностью к академическому большинству. Среди профессуры царило недовольство академической средой, которого не скрывали давно известные Бутлерову и глубоко уважаемые им ученые. К ним принадлежал прежде всего Зинин. Дружеские отношения Бутлерова с Зининым упрочились особенно после того, как Бутлеров занял освободившуюся после Фрицше квартиру на 8-й линии Васильевского острова, в одном доме с Зининым, где находилась и химическая лаборатория Академии.
Не располагало Бутлерова, искреннего патриота, к доверчивости и бросающееся в глаза преобладание иностранных, преимущественно немецких, имен не только в самой Академии, но и в примыкающих к ней учреждениях.
Бутлеров привык относиться к западноевропейской науке с уважением, но это уважение не имело ничего общего с преклонением. Факты же, с которыми Бутлеров вскоре столкнулся в Академии, заставили его вступить в упорную борьбу с реакционным большинством, создавшим в Академии гнилую атмосферу преклонения перед иностранными авторитетами.
С первым фактом Бутлеров встретился уже в самый год своего вступления в Академию. По предложению Бутлерова и Зинина Академия присудила в 1870 году Ломоносовскую премию А. Н. Энгельгардту и Н. А. Лачинову (1837–1891) за исследование креозолов и нитросоединений.
Прежде чем присужденная премия была выдана, Энгельгардт подвергся в декабре 1870 года аресту, заключению в Петропавловскую крепость, а вскоре затем административной ссылке в свое имение Батищево Смоленской губернии.
Непременный секретарь Академии академик К. С. Веселовский (1819–1901), возглавлявший большинство, поднял вопрос об отмене состоявшегося постановления о присуждении премии, против чего решительно восстал Бутлеров, указывая на то, что доводы Веселовского являются «ненаучными».
Веселовский с злобной язвительностью спросил непокорного адъюнкта:
— Да неужели же и в самом деле он заслуживает премии?
— Я имею привычку руководствоваться в своих мнениях и действиях искренним убеждением, — ответил Бутлеров.
За первым столкновением последовали другие, в которых возглавляемое непременным секретарем реакционное большинство руководствовалось интересами «немецкой партии», презиравшей и русскую науку и русский народ, а Бутлеров отстаивал свой взгляд на значение и обязанности Академии, вытекавшие как из существа дела, так и из его чувств русского патриота.
Устав гласил, что «Академия наук есть первенствующее ученое сословие в Российской империи», что «Академии предлежит обращать труды свои непосредственно в пользу России», что «Академии предоставляется право избрания на открывающиеся места академиков и адъюнктов», причем «при равных достоинствах ученый русский предпочитается иноземцу».
Ознакомившись с требованиями устава и существующими академическими порядками, Бутлеров увидел, насколько действительность не соответствовала декларируемым намерениям. Следуя уставу, Академия наук должна была бы пополнять свои ряды достойными работниками, и лишь недостаток достойных ученых мог бы извинить существование в Академии вакантных мест. А между тем эти места оставались незамещенными, хотя русских ученых, имевших все права на избрание, было немало. Внеакадемическая общественность признавала за этими учеными их права, а Академия молчала, как бы не замечая того, что, по самому существу своих обязанностей, она должна была видеть, знать и признавать. Непризнание русских ученых «первенствующим ученым сословием Россия» казалось тем более странным, что устав давал Академии право избирать в свою среду отличных ученых, «хотя бы и не было вакансий». Как младший член Академии, Бутлеров не сразу решился высказать большинству свои мысли; вскоре он убедился, что откровенность была бы излишней, не имеющей никаких шансов на сочувствие. Бутлеров решил молчать до случая, хотя положение дела в Академии было ясно: заслуженных отечественных ученых Академия, в лице своего большинства, не желала признавать.
В конце 1872 года в Академии состоялось присуждение «премии К. М. Бэра» дерптскому ботанику Эдмунду Руссову. Большинство комиссии, присудившей премию, отдало предпочтение сочинению, написанному на немецком языке, перед работой профессора И. И. Мечникова, несмотря на обоснованный протест членов комиссии: выдающегося ботаника академика Н. И. Железнова (1816–1877) и известного физиолога академика Ф. В. Овсянникова (1827–1906). Они считали более справедливым присудить премию Мечникову. Особенно же резко возражали они против обращения большинства комиссии — академиков Брандта, Шренка, Штрауха и Максимовича — к берлинскому ботанику Александру Брауну с просьбой дать разбор сочинения Руссова. Бутлеров присоединился к этому протесту, хотя и не мог судить о деле по существу. Обращение за мнениями к иностранным ученым, когда есть не менее заслуженные свои, он назвал «оскорблением» и «унижением» российского «первенствующего ученого сословия».
«Если и было время, — писал по этому поводу Бутлеров, — когда обращение к иностранным авторитетам по естествознанию, для решения наших домашних дел, было позволительно и оправдывалось необходимостью — недостатком русских натуралистов, могущих быть судьями, то необходимость эта уже миновалась, и мы, Русские, не без гордости, можем указать на работы, вполне доказывающие, что естествознание стоит теперь в России достаточно твердо на собственных ногах».
Попытки поднять вопрос о неправильности присуждения премии не имели успеха. По тогдашним правилам, биологический разряд, составляющий комиссию, решал вопрос окончательно, сообщая Академии свое решение только для сведения. Присуждение состоялось, о чем было заявлено в публичном заседании Академии 7 февраля 1873 года. По поводу этого присуждения появилось в газете «Голос» письмо профессора Петербургского университета, впоследствии ректора его, известного ботаника, учителя К. А. Тимирязева, А. Н. Бекетова (1825–1902). В этом письме Бекетов также рассматривал отсылку сочинения Руссова за границу для рецензии как «действие оскорбительное для русских ученых» и ничем не оправданное. Бекетов указывал, что между русскими ботаниками есть заслуженные люди, что игнорирование этих ученых с их трудами более чем странно, что между ними Академии нетрудно было бы найти достойного сочлена и что, наконец, Академия, не открывая конкурса на адъюнктуры, уклоняется от исполнения требований устава и лишает отечественных ученых возможности предъявить свои права на вход в Академию. Вслед за письмом А. Н. Бекетова появились в «Голосе» заметки А. О. Ковалевского и И. И. Мечникова. Первый разбирал дело по существу, а второй, будучи сам конкурентом, разбирал его только в отношении к правилам премии. Оба находили, что большинство комиссии действовало неправильно.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
