— Тряхну стариной,- сказал Рудаков. Лицо у него было злое, отяжелевшее, темное.
Усатого взяли быстро и четко и почти незаметно для пассажиров. Ружин и Лахов подошли с боков, когда он ставил чемодан на весы, с хрустом завели руки за спину, Ружин прижал ему горло сильными пальцами, чтоб не верещал. А вот губастый вырвался у Горохова и Рудакова, кинулся к выходу, поскользнулся, упал, когда поднялся, понял, что не уйти, принял оборонительную стойку. Рудаков жестом остановил Горохова, пошел к губастому сам, выпрямясь, с усмешечкой, руки в карманах.
— Это судьба, сынок,- сказал ласково.
Губастый тряхнул руками, сплюнул, дернув лицом, уселся прямо на пол. Идти отказался. До комнаты милиции его несли на руках.
— Здорово,- сказал Ружин Рудакову, когда они поравнялись.- Я волновался.
В комнате милиции вещи обыскали. Нашли краденые иконы, посуду. Все нашли. А за подкладкой одного из чемоданов обнаружили еще и белый порошок, наркотики.
— Грабеж перекроет по сроку статью о наркотике,- сказал Ружин губастому. Признавай не признавай, ну а ежели поможешь следствию, скостишь отсидку. Думай.
— Что надо? — сказал губастый.
— Откуда порошок? — Ружин надорвал один пакетик, попробовал на язык, сплюнул.
Губастый почесал щеку, розовую, нежную, волосы не растут, наконец сказал тихо, покосившись на кавказца, тот сидел далеко, повизгивал, отнекивался, занят собой был:
— Улица Юбилейная, пятый дом, квартиру не помню, могу показать. Зовут Лёша, молодой такой, красивый, высокий…
Ружин повернулся к Рудакову, тот безразлично ковырял в зубах спичкой.
— А? Что? — сказал, сделав вид, что в глубоких раздумьях обретался и вот только сейчас с трудом вернулся к реальности.
— Порошок-то фирменный,- сказал Ружин и протянул Рудакову пакетик.
— Ну, хорошо, разбирайтесь, разбирайтесь,- протянутый пакетик Рудаков не взял, посмотрел на часы, добавил: — Я в управление. Доложишь.
…Уже сумерки. Город в ожидании веселого вечера, а может быть, и ночи, курортникам на работу не вставать, можно ложиться под утро. Веселые пестрые блики бежали по капоту ружинской машины. Гирлянды разноцветных лампочек висели прямо на деревьях, тянулись меж фонарных столбов. Сюрприз этого сезона, знатоки рассказывают, что не хуже, чем в Ницце… Две пестрые симпатичные девчонки голосовали на самой середине шоссе, радостные, пьяноватые. Ружин не спеша объехал их, показал язык, девчонки захохотали, погрозили кулачками. Увидев указатель «Гостиница «Солнечная», свернул направо. Гостиница была видна еще на шоссе, огромный, светящийся изнутри корабль, носом упирается в море, еще немного — и покатится со стапелей. Ружин подрулил к стоянке, махнул дежурному с повязкой, тот указал, где встать.
Швейцар улыбнулся добро, еще из-за стеклянных дверей, продолжая улыбаться, с почтением пожал протянутую руку, когда Ружин вошел.
В холле тонко пахнет духами, зарубежными сигаретами и кофе — дорогим пахнет. Много женщин и мужчин, снуют, сидят, что-то пьют, болтают, не различишь, где наши, где ихние…
Но вот несколько девиц как бы невзначай отвернулись, увидев Ружина, какой-то малый, весь «вареный», жеманный, оторвался от небольшой пестрой группки, спешно засеменил к лестнице. Ружин усмехнулся: не надо меня бояться, у меня сегодня своих забот хватает. На лифте доехал до третьего этажа, прошел в конец коридора, очутился в квадратной комнате с креслами, диванами, низким столиком. Навстречу поднялась женщина с ухоженным лицом, улыбнулась:
— Проходите,- открыла тяжелую дубовую дверь. И здесь диваны, кресла, ковер, ворсистый, мягкий, просторно, у огромного окна изящный тонконогий стол, не наш, не советский, чересчур игривый, не деловой. За столом мужчина лет сорока, лицо узкое, загорелое, короткая стрижка, с боков седина, светлый костюм, черный галстук — Кадаев, директор гостиницы. Он встал, застегнул пиджак, улыбнулся приветливо, протянул руку:
— Здравствуйте, Сережа, рад, что не отказали, пришли. Я соскучился. Суетишься, суетишься, а поболтать по душам и не с кем. Вы как спасение.
— Спасибо,- сказал Ружин.
— Садитесь. Кофе? Коньяк? Водка? Ружин покрутил головой.
— Вы чем-то расстроены?
Ружин пожал плечами, сказал неопределенно:
— Работа.
Кадаев подошел к стене, открыл бар, вынул початую бутылку чего-то дорогого, налил в крохотную рюмку и повернулся к Ружину:
— Я вот по утрам просыпаюсь, и страх охватывает, знаете, прямо пальцы стынут, умирать скоро, а собой и не жил, понимаете? Собой, нутром своим, душой своей, чтобы почувствовать, что живешь именно в данную минуту, в это мгновение, и что жизнь — самое замечательное, что может быть. Понимаете меня?
Ружин усмехнулся, закурил, не спросясь, затянулся, продекламировал:
— Я хочу быть кумиром вселенной, я хочу ничего не хотеть… Подавите желания и ощутите жизнь. Способ один, других нет. Кадаев сделал глоток:
— Чересчур за многое и за многих я в ответе — жена, дети, родственники, друзья, постояльцы в конце концов. Допустим, я начну жить по большому счету, а что будет с ними? Кстати, о друзьях…
Ружин опять усмехнулся:
— Легкая интеллектуальная разминка, а теперь о деле, верно? Так учил Дейл Карнеги. Я правильно произношу? Кадаев засмеялся:
— Я вас люблю, Сережа. Вы все понимаете.- Он присел на краешек стола, запросто, по-свойски, улыбку убрал, заговорил доверительно: — Да, о деле. Вот какая штука. Вы на днях задержали одного мальчишку, дурак-несмышленыш.
— Колесов?
— Да. Он сирота. Тяжелое детство. Я принимаю в нем какое-то участие. Он родственник одного моего близкого друга.
— Кого?
— Ах, Сережа, разве это имеет значение…- грустно улыбнулся Кадаев.
— Втемную не играю,- Ружин затушил сигарету, встал.
— Сыщик есть сыщик,- скорбно вздохнул Кадаев.- Брат жены Лавинского.
— Директор «Югвино»?
— Замечательный человек. Жена — красавица, молодая. Вы меня понимаете? — Кадаев положил Ружину руку на плечо, добавил, понизив голос: — Квартира, на которой вы задержали мальчишку, ее. Как не хотелось бы, Сережа, чтобы квартира фигурировала в документах.
Ружин покрутил головой медленно, шея напряглась.
— Вы же однажды помогли нам… мне,- вежливо настаивал Кадаев.- Заткнули глотку этой дуре, которая болтала, что я получал доход с проституток, что именно я-то и продаю их фирмачам. Забыли?
— Ну, во-первых, вы мне симпатичны,- вновь садиться Ружин не стал, стоял, глядя в окно, неожиданно безразличный.- Во-вторых, я не моралист и не считаю проституцию большим злом. Но здесь наркотики, а это я считаю злом. Кадаев усмехнулся:
— Дело, наверное, не только в симпатиях и убеждениях.- Он сделал еще глоток.- Были причины и другого характера, верно?
— Нет,- весело возразил Ружин.- Неверно. Я принял от вас японскую видеоустановку, тоже исходя из своих убеждений. Сыскная работа незаслуженно мало оплачивается в отличие от других видов человеческой деятельности.- Он поклонился в сторону Кадаева.- Надо соблюдать пропорцию.
Кадаев печально покачал головой, встал, поставил рюмку в бар, сказал сухо:
— Мы можем обойтись и без вас. Это просто. Но я знаю, что вы полезете в драку и на каком-то этапе успешно, вас ценят, у вас имя. Значит, война. А это создаст неудобство, я не люблю неудобства, я люблю комфорт.- Он, сузив глаза, оценивающе посмотрел на Ружина.- У меня есть прелестный домик в двадцати километрах отсюда, маленький, правда, но каменный, вокруг ни души. Предоставляю кредит.
Ружин не ответил, опять взглянул в окно, оно выходило на хоздвор гостиницы, увидел подъехавшую машину, человека, вылезающего из нее, засмеялся неожиданно, повернулся к Кадаеву, сказал:
— Я хочу ничего не хотеть…
Развел руками и торопливо вышел. Направился не к лифтам, а к черной лестнице, спешил. Внизу в дверях столкнулся с Рудаковым. Тот от изумления застыл.
— А ведь я поверил поначалу, что у вас есть сын,- сказал Ружин,- что он был наркоманом, что слезы вы лили, что маялись. Потом проверил. Нет, все же только дочь, одна дочь, благовоспитанная, музыкант, в вашей чистой биографии. А жаль, что не было сына, жаль, что слезы не лили, не маялись…
Не ожидая ответа, вышел. В машине лег грудью на руль, проговорил тоскливо:
— Зачем? Зачем, а?
…Ружин и Колесов вышли во двор управления, встали у машины Ружина. Колесов щурился — два прожектора ярко освещали двор, у гаражей два милиционера возились с мотоциклом, беззлобно ругались, подвывала овчарка в вольере, протяжно, тоскливо. Колесов поежился, сделал несколько энергичных движений, разминаясь. В дверях показались Лахов и Горохов. Горохов остановился, посмотрел на горящее окно на третьем этаже, сказал, ни к кому не обращаясь:
— Сто третий, сто третий, как слышишь меня? Прием. На груди у него, под курткой, глухо зашуршала рация, пробился низкий голос:
