И почему Роман не пустил дымовую весть? Из-за того, что насад одинокий?..
А главное — свет. Какой-то странный, потусторонний свет исходил от плывущего по Неве кораблика. Непонятно было, откуда сей свет исходит — огни на борту насада не горели, а что-то все же светилось в нем самом… Или он сам весь светился едва заметным сиянием?..
Пельгусий сорвался с места и стрелой полетел вниз с холма — туда, к берегу, поближе к реке. Бежал так быстро, что едва не сорвался с довольно крутого берега прямо в реку, замер над самой кучей и уже тут осторожно спустился к воде. Благо, тут стоял высокий, в половину человеческого роста, камень. За ним он и спрятался, чтобы плывущие в насаде не увидали его — так, на всякий случай, осторожность не помешает. Вдруг это какая-то неведомая подмога к свеям плывет от Невского озера.
А странный насад уже близок был. Высунувшись из-за камня, Филипп Пельгунен во все глаза смотрел на него, и в душе у него все горело и светилось — насад был призрачный, не настоящий, даже волна не шла от него по реке, хотя плыл он не по воздуху, а именно по воде, по всем законам ладейного плавания. Но сквозь него можно было различить противоположный берег! И свет… Свет точно исходил прямо от самого судна, от его парусов, а главное — от двух сидящих на носу корабля витязей в нарядных княжеских одеждах. Видно было и гребцов, напрягающих весла, но, в отличие от двух витязей, гребцы были одеты ночным мраком.
И когда насад совсем приблизился, Пельгуй отчетливо услышал голоса светлых призраков. Один из них, обнимая другого за плечо, говорил по-русски:
— Встанем напротив устья Ижоры и там будем стоять. Так батюшка повелел.
— Я знаю, Глеб, — сказал другой. — Вон уже и шатьры вражий показались. Поможем сроднику нашему одолеть блудницу римскую.
О чем они дальше говорили, Пельгусий не слышал — насад проплыл дальше, повернувшись к нему своею кормой. Не упуская его из виду, он поднялся вверх на прибрежную кручу и смотрел, как корабль-призрак дошел почти до самого устья Ижоры, как с него бросили якорь прямо напротив высокого шатра Биргера… И после этого случилось то, что заставило ижорца так и сесть на землю с широко распахнутым ртом: все — и насад, и сидящие на нем люди — медленно, но неумолимо растаяло, растворилось, с противоположного берега пополз туман и быстро накрыл собою то место, где на якоре остановилось и исчезло чудесное видение.
Он все сидел и смотрел, смотрел в надежде снова хоть ненадолго увидеть неземное свечение, но ничего больше не видел, и могучий, непреодолимый сон вдруг навалился на него, Пельгуй хотел встать и пойти на тот холм к сыну, спросить, видел ли что-нибудь сын Роман, но вместо этого он медленно повалился в траву и тотчас уснул.
Глава тринадцатая
ЧЕРНАЯ НОЧЬ
— Сегодня пятница и тринадцатое число. Сии дни всегда самые полезные для нас. Обычно они не так часто совпадают — пятница и тринадцатое. Но этот год особенный выпал. Мало того, что он високосный, в нем уже трижды на пятницу число тринадцать свалилось — зимой в январе праздновали, весной в апреле и вот теперь летом, в июле, сегодня праздновать будем, — говорил колдун Ягорма гонцам Биргера, готовя какое-то зелье, размешивая его в ковшах.
Они снова были у него в гостях, но если Янис и понимал что-то из того, что ему говорилось, то Магнус Эклунд и Пер-Юхан Турре сидели и тупо смотрели перед собой, вообще ничего не соображая под воздействием колдовского наговора. Вряд ли они даже помнили и то, как вновь очутились в черном пристанище.
Вчера их так хорошо потчевали в Новгороде, кормили досыта и поили допьяна, что и сегодня только во второй половине дня собрались они в обратный путь на Неву, до того не хотелось покидать глупых русичей, которые известны своим излишним усердием перед иноземцами. Вот дураки — к ним приехали с объявлением войны, а они, как ни в чем не бывало, радушествуют.
Но сейчас Магнус и Пер-Юхан даже об исконной русской глупости не могли поразмыслить, ибо вообще как бы отсутствовали в этом мире. Они глядели на колдуна, как грудные дети на огонь свечи, рты их расхлябились, языки высунулись, и с них капала слюна. Янис время от времени поглядывал на своих спутников, и ему было бы смешно, если бы не было страшно. Он, как и в прошлый раз, не вполне был уверен, что выберется из колдовского логова живым. Ведь когда покидали Новгород, он вдруг решил не заезжать к Ягорме, а прямиком ехать на Неву с докладом Биргеру. Однако, чем больше удалялись от Новгорода, тем меньше становилось в голове мыслей, навалилось некое отупение, и все трое не заметили, как оказались у знакомых ворот.
И вот теперь они сидели перед колдуном в его таинственном доме и внимали темным речам. Ягорма пока еще оставался в мужском обличий — высокий моложавый старик с длинными черными волосами, пробитыми серебристо-синими седыми прядями, и Янису безумно хотелось проследить за его превращением сначала в такую же старуху, а потом — в молодую женщину.
— Знаешь ли ты, какой нынче год? — спросил Ягорма.
— Знаю, — медленно ответил Янис. — Шесть тысяч семьсот сорок восьмой от Сотворения мира.
— От Сотворения! — рассмеялся Ягорма. — Се по их летосчислению. Но по-нашему это совсем иной год. Шесть тысяч шестьсот шестьдесят шестой год Мастемы — великой крамолы, призванной восстановить в мире справедливость. И мы с тобой — одни из главных воинов Мастемы. Нам выпала великая честь истребить лучшего из сынопокдонников, ибо он — солнце в народе русском. И с того дня, как его сердце будет принесено в дар черному светоносцу, начнется сокрушительное падение главной державы Распятого. Сегодня я подарю тебе свое невесточье — вот этих двух сильных свеев. Их сила войдет в тебя, и в тебе станет
как бы три человека. У меня уже все готово. Пейте.
И как в прошлый раз, он принялся поить Магнуса и Пер-Юхана каким-то колдовским пивом. Те покорно выпили, но не повалились спать, как позавчера.
— Теперь смотри. — Ягорма взял острый нож и отрезал указательный палец на правой руке Магнуса Эклунда. Кровь брызнула, но Эклунд даже бровью не повел. Колдун бросил отрезанный палец в ковш, предназначенный для Яниса, отрубил указательный палец
десницы Пер-Юхана Турре и бросил его туда же. Турре тоже остался совершенно равнодушен к тому, что совершилось. Белая жидкость в ковше окрасилась кровью, стала розовой.
— Пей! — Ягорма протянул ковш Янису.
Янис взглянул на свои пальцы, мысленно попрощался с ними и стал пить.
В него вошло… Вошло нечто такое, что он никак не смог бы обозначить отчетливо. Он допил до самых пальцев, лежащих на дне, и хотел даже и их проглотить, как в прошлый раз — заячье сердце, но колдун опередил его:
— Пальцы — не надо, — и взял у Яниса ковш.
— Теперь пошли все трое за мной.
Они покорно побрели за Ягормой, Янис шел последним и смотрел, как на пол шлепаются капли крови из обеспаленных рук Эклунда и Турре. Выйдя из дома, отправились на задворки. Солнце уже село, стояла лунная ночь, вроде бы и светлая, а все равно — какая-то необъяснимо черная. Янису все время казалось, будто он растет и увеличивается в весе, а Магнус и Пер-Юхан, напротив, уменьшаются и истончаются. Он был пьян, но не так, как от хмельного пива или от крепкого ставленого меда, а на особицу пьян, почти как позавчера, и ему было жаль, что он снова не проследит за превращениями Ягормы.
Все четверо вошли в какую-то гнилую рощу и увидели колодец. Смутно припомнилось — позавчера они спускались туда и что-то кричали в бездонный зев… Подойдя, он сразу заглянул вниз. Там, глубоко, отсвечивала водная поверхность. Может быть, это другой колодец?
— Встань напротив меня, а вы, свей, друг напротив друга, — расставил всех Ягорма. Янис глянул на него и вздрогнул — так и есть! — перед ним был уже не старик, а высокая костлявая старуха со смуглым лицом и длинными черными волосами, в которых просвечивали седые пряди.
— Когда же это случилось? — удивился он.
— Молчи! — злобно сказала старуха. — Молчи, ибо важнейший для тебя час настал. Сейчас я буду говорить со всею Мастемой!
Она положила руки поверх колодезного зева и громко возгласила:
— Анатас кух инев!
Поверхность воды в колодце вздрогнула.
— Лэамас эт оковда!
Янис отчетливо увидел, как уровень воды в колодце стал быстро понижаться.
— Рефискул эт оков!
После этого вода еще стремительнее стала проваливаться вниз, бурля и клокоча в неизмеримой глубине.
И вот уже в колодце не видно стало отражения наружного света, пасть его зияла бездонным черным мраком.
— Рефискул эва! — восторженно закатывая глаза, произнесла старуха Ягорма. — Тнатулас эт ирутиром!
«Что же это за язык? — завороженно пытался угадать Вонючка Янис. — Угорский?.. Ижорский?.. Литовский?..» Но он хорошо понимал, что это и не угорский, и не чухонский, и не литовский, а особенный демонской язык общения с бездной.
