Поэтому пришлось спустить Мирза на фут или два ниже, и он прикрепил спасательную верёвку к концу постромки.
Работа пошла правильнее. Мы вытащили собак попарно на сани и одной за другой перерезали хомуты. Труднее всего было оттащить последних собак, потому что они находились под нависшим краем ледяной коры, притиснутые отягчённой снегом верёвкой. Наконец, задыхаясь, мы вытащили на твёрдый лёд и последнюю собаку. Из тринадцати животных одиннадцать были спасены»[114].
Собаки провисели больше часа, у некоторых из них были, очевидно, какие-то внутренние повреждения. А две всё ещё лежали в трещине на снежном карнизе. Скотт предложил спуститься по страховочной верёвке и вытащить их. В нём говорила и его врождённая доброта и нежелание терять двух собак из упряжки. Уилсон сказал, что это безумная и к тому же очень опасная затея, но если кому-нибудь и спускаться, то уж никак не Скотту. Полезет он, Уилсон. Скотт, однако твёрдо стоял на своём, и мы бросили в пропасть 90-футовый канат, чтобы измерить расстояние до собак. Оно составило примерно 65 футов. Затем спустили на карниз Скотта, и он стоял на нём всё то время, что мы поднимали поочерёдно собак. Надо ли говорить, как они были ему рады!
Как раз в эту минуту спасённые псы, свободно бегавшие вокруг с порванными и спутанными постромками на шее, затеяли свару с другой упряжкой. Крикнув Скотту, что ему придётся обождать, мы кинулись их разнимать. Нугис I успел сильно пострадать, досталось и моей ступне. Наконец мы их развели и вытащили Скотта. Тянуть верёвку пришлось всем троим, пальцы совсем онемели от холода.
Скоттом руководило не только желание спасти собак, но и научные интересы. Поскольку мы шли поперёк линии напластования, естественно ожидалось, что мы будем пересекать трещины под прямым углом, а не двигаться, как оказалось в действительности, вдоль них. Пока мы поднимали Скотта с 65-футовой глубины, он всё бормотал что-то вроде: «Ума не приложу, почему у этой трещины такое направление, под прямым углом к тому, что я ожидал…» Стоя на снежном карнизе, он хотел было двинуться в сторону и обследовать трещину, но мы отговорили его: уж очень непрочен карниз, сквозь синие дыры внизу зияет пустота. Кроме того, Скотт сожалел, что у нас нет термометра: температура ледника представляет собой большой интерес, данные, полученные на такой глубине, могут служить довольно надёжными показателями средней годовой температуры. Но в общем нам следовало поздравить себя со счастливым исходом этого пренеприятного происшествия. Мы ожидали впереди ещё несколько миль трещиноватой поверхности; поднимался ветер и гнал клубы снега; словно от дыма, небо на юге почернело.
Мы поставили палатку, как следует поели и занялись починкой собачьей сбруи, безжалостно разрезанной при спасении собак. Счастье наше, что трещины больше не встречались — усилившийся ветер очень затруднил бы спасательные работы, и ночью мы шли без помех, проделав после ленча 11 миль, а всего за сутки — 16. Это потребовало большого напряжения сил, так как два с половиной часа работы у трещины вымотали и собак и людей. Пока ставили лагерь, распогодилось, стало совсем тепло. В палатке царила приятная дружественная атмосфера, ещё более тёплая, чем обычно. Так всегда бывает после подобных происшествий.
В лагерь Безопасный мы пришли на следующий день (22 февраля), горя нетерпением узнать, как дела корабля, где высадилась партия Кемпбелла, пришли ли уже пони со склада Блафф.
Лейтенант Эванс, Форд и Кэохэйн, ведшие лошадей, были уже в лагере, но всего лишь с одним пони. Остальные двое погибли от истощения вскоре после того, как мы с ними расстались, — мы, не зная того, проходили мимо гуриев, установленных на их могилах. История их печальна, весь обратный путь этой партии был трагическим. Сначала обессилел Блоссом, затем Блюхер, их гибель ускорила пурга, налетевшая 1 февраля.
Падение собак в трещину и известие о гибели лошадей огорчило Скотта, а тут ещё его встревожило отсутствие Аткинсона и Крина, которые должны были ожидать нас в лагере, но не оставили даже записки. Не было также никаких сообщений с «Терра-Новы», и мы решили, что и людей, и сообщение следует искать на мысе Хат. Проспав три-четыре часа и подкрепившись чаем с галетами, пошли без животных на мыс, захватив с собой примус, чтобы как следует поесть в хижине на мысу, и спальные мешки на случай непредвиденной задержки. По морскому льду достигли Гэпа, оттуда увидели, что открытая вода тянется до самого мыса Хат, и добрались до хижины. Тут нас ожидали сплошные загадки. Хижина была очищена от забившего её льда; на двери висела записка, датированная 8 февраля:
«Мешок с почтой для капитана Скотта находится в доме, у его южной двери».
Мы облазили весь дом, но ни почты, ни Аткинсона с Крином, ни вещей, доставленных кораблём, не нашли. Были высказаны самые невероятные гипотезы. Меж тем свежий лук и хлеб говорили о том, что судовая партия здесь побывала, но как объяснить всё остальное? Кто-то предположил, что, поскольку нас именно в это время ожидали обратно, Аткинсон с Крином по очень непрочному морскому льду отправились на лыжах в обход мыса Армитедж к лагерю Безопасный, а мы с ними разминулись, так как шли через Гэп. Вскоре мы нашли следы, ведшие к морскому льду. Полные сомнений, мы двинулись обратно. Скотт был ужасно встревожен, все устали, склад казался недосягаемым. Только в 200 ярдах от него мы увидели ещё одну палатку. «Слава Богу, — выдохнул Скотт. — Я думаю, Билл, вы волновались не меньше меня».
У Аткинсона была судовая почта, подписанная Кемпбеллом.
«Всё, что случилось в этот день, бледнеет перед удивительным содержанием почты, вручённой мне Аткинсоном. В своём письме Кемпбелл сообщал обо всём, что он сделал, и о том, как нашёл Амундсена, поселившегося в Китовой бухте»[115].
Хотя Скотт описал это событие очень выразительно, его слова бессильны передать чувства, овладевшие им и в той или иной мере каждым из нас, хотя мы и были предупреждены телеграммой, посланной Амундсеном с Мадейры в Мельбурн.
Целый час все мы были в ярости, всех одолевало безумное желание немедленно плыть в Китовую бухту и там, на месте, расправиться тем или иным образом с Амундсеном и его людьми. Конечно, это была чисто эмоциональная реакция, вполне естественная в нашем положении. Мы только что закончили первый этап непосильной работы по прокладыванию пути к полюсу; и мы считали — пусть безосновательно, — что честно заслужили право первопроходцев. В нас тогда необычайно сильны были чувства товарищества и взаимопомощи; мы начисто забыли о существовании духа соперничества, и его внезапное вторжение в нашу жизнь вывело всех из равновесия. Я вовсе не одобряю тот наш взрыв ярости — а это была именно ярость, я просто излагаю события в их последовательности, так как без этого не может быть правдивого рассказа об их участниках. Взрыв этот прошёл бесследно; я снова передаю слово Скотту:
«Это сообщение вызвало у меня одну только мысль, а именно: всего разумнее и корректнее будет и далее поступать так, как намечено мною, — будто и не было вовсе этого сообщения; идти своим путём и трудиться по мере сил, не выказывая ни страха, ни смущения. Не подлежит сомнению, что план Амундсена является серьёзной угрозой нашему. Амундсен находится на 60 миль ближе к полюсу, чем мы. Никогда я не думал, чтобы он мог доставить на Барьер столько собак. Его план идти на собаках великолепен. Главное, он может выступить в путь в начале года, с лошадьми же это невозможно»[116].
Из почты мы узнали, что, покинув залив Мак-Мёрдо, «Терра-Нова» пошла на восток вдоль Барьера, чтобы высадить
Кемпбелла и его людей, если удастся, на Земле Короля Эдуарда VII. По пути от мыса Крозир до долготы 170° з. с судна провели съёмку Барьера, а затем взяли курс прямо на мыс Колбек, о котором Пристли написал в своём дневнике, что он
«по нашим наблюдениям имеет высоту 200 футов, и необычно похож на самую обычную ограду, например садовую».
У этого мыса путешественников встретили плотные паковые льды, но главная беда была в том, что нигде на Колбеке они не нашли такого понижения, где было бы удобно высадиться партии Кемпбелла из шести человек. Они поплыли обратно вдоль Барьера, направляясь в небольшой заливчик, известный под названием бухты Балун. Вот что пишет по этому поводу Пристли в своём дневнике:
«1 февраля 1911 года. Плавание всё же не закончилось безрезультатно, и наши сомнения относительно того, где зимовать — здесь или в южной части Земли Виктории, рассеялись самым удивительным образом. Около 10 часов мы вошли на всех парах в залив, глубоко врезающийся в Барьер; позднее мы поняли, что это открытая Шеклтоном. Китовая бухта; наблюдения, проделанные нами в последнюю экспедицию (в экспедицию Шеклтона), получили самое убедительное подтверждение. По словам Пеннелла, все теперешние съёмки местности почти повторяют то, что сделано шеклтоновской экспедицией. Китовая бухта, о которой мы сообщали, вызывала сомнения у исследователей, но теперь они развеяны окончательно. Твёрдо установлено, что бухта Балун и соседний залив, обозначенный на карте экспедиции „Дисковери“, соединились, и, более того, за это время новый большой залив ещё сильнее врезался в стену Барьера; в самом деле, даже невооружённым глазом видно, что после нашего визита в 1908 году его западная граница сильно изменилась. В остальном залив всё тот же{74}: те же обманчивые пещеры и тени, издали кажущиеся скальными выходами, те же утёсы, выжатые на поверхность давлением льдов, и провалы за ними, те же беспредельные просторы морского льда и даже стада китов те же. Надеюсь, что до ухода мы сумеем нанести залив на карту, но это зависит от погоды. Было очень приятно получить подтверждение правильности полученных нами данных и всего, сделанного Шеклтоном, и я лёг спать совершенно удовлетворённый прожитым днём, в полной уверенности, что уж здесь-то восточная партия сумеет высадиться на Барьере, и, таким образом, наш последний шанс исследовать Землю Короля Эдуарда VII не будет упущен.
