— Ничего, может быть, Бог еще сжалится над реб Гедальей — такого ли человека не пожалеть…
Вова увидел издали родственника Гурвицов, бывшего кассира, быстрым шагом направлявшегося к дому реб Гедальи, и поспешил вслед за ним:
— Одно только скажите: каково там? Плохо дело, а?
Кассир остановился и вздохнул:
— Да что уж хорошего? Беда, да и только.
Он, по-видимому, не удивился нисколько присутствию Вовы и говорил с ним, как с добрым приятелем реб Гедальи. Вова подошел ближе к дому; ему бросилась в глаза кучка людей, обступившая бывшего приказчика Гурвицов; приказчик рассказывал, что Гитл уже третьи сутки страдает невыносимой головной болью; сестра реб Гедальи неотлучно сидит подле нее в темной спальне и не позволяет ей подняться.
Вова миновал людей, обошел дом кругом и остановился перед освещенным окном комнаты Миреле:
— Кажется, здесь лежит реб Гедалья.
Какой-то дряхлый, болезненный, все время кашляющий старичок, слывущий в городке превеликим книжником, плелся по узкому синагогальному переулку, направляясь к дому Гурвицов. Кряхтя, остановился он, уставился слезящимися глазами на Вову и пробормотал:
— Кто тут? Ох, ох… никак Вова?..
Он заговорил, жалуясь на свою старость, на жизнь и близкую смерть. Вова с нетерпением ждал момента, когда останется один, и когда наконец старик зашагал по ступенькам крыльца, он придвинулся ближе к окну. Теперь комната была видна, как на ладони; Вове казалось, что он различает даже запах лекарства, запах болезни и близкой смерти, и ощущает, что в комнате царит какая-то немая, особенная тишина. У столика, на котором горела лампа под голубым абажуром, сидел местный фельдшер, пользовавшийся в городке большой популярностью. Он не спал уже несколько ночей, и лицо его было уныло; он не спускал глаз с кровати больного, освещенной голубым светом затененной колпаком лампы. Раввин Авремл расхаживал на цыпочках по комнате, и тень его передвигалась рядом с ним; вид у него был убитый и сосредоточенный, правое плечо как-то странно торчало, а левое было опущено, и левая рука, свисая, нелепо, словно парализованная, исчезала в рукаве и бессильно моталась из стороны в сторону. На кровати, придвинутой к стене, лежал, по-видимому, в забытьи больной. Голова его была обрита, потому что после отъезда доктора ему ставили пиявки; от этого борода и пейсы казались необычайно густыми и черными на маленьком высохшем лице. Вот медленно, медленно замотал он головой; люди, находившиеся в комнате, подошли поближе. Вова, приподнявшись на цыпочки, видел, как по данному больным знаку помогли ему сесть на кровати; как сняли с него белье и одели его в свежую, ослепительно белую рубаху; вид у него сразу стал просветленный и чистый, словно в вечер Судного дня после целых суток поста. Потом снова осторожно уложили больного на подушки и все пригнулись к нему, ловя его слова. Кто-то принес портрет Миреле и украдкой показал его раввину Авремлу. Раввин сердито замахал руками:
— Не надо… не надо…
Реб Гедалья, кажется, спрашивал о дочери.
Снова окружающие наклонились к нему, напрягая слух. От речей его, по-видимому, болью сжималось сердце. Сестра отошла в сторону и стала всхлипывать, вытирая платком глаза. Вова заметил, что фельдшер шепнул что-то раввину, а реб Авремл, мотнув головою, выбежал из комнаты. Отойдя от окна, поднялся Вова на крылечко: приказчик Гурвицов метался в поисках брички: нужно было ехать в соседнюю деревню за пиявками. Вова схватил приказчика за рукав и потащил его к дому отца:
— Вот вам моя бричка: она готова… Велите кучеру гнать что есть мочи…
Около полуночи под окнами столовой Бурнесов послышался шум и быстрые шаги. Обе девушки, сидевшие за столом, сразу помертвели; одна прижала руки к сердцу; другая метнулась к окну и сквозь двойные стекла различила людей, сновавших по улице в белесоватом сумраке; в ужасе отпрянула она от окошка:
— Ох ты, батюшки, наверное, уже скончался реб Гедалья…
Ребенок, спавший в одежде на кушетке, проснулся и заплакал от испуга; девушкам было так жутко дома одним; Вова, накинув шубу, с бьющимся сердцем, выбежал на улицу. Теперь он уже не крался переулочками; прямо зашагал он по широкой улице; в окнах раввина виднелся еще свет. На базарной площади стояла, сгрудившись, толпа народу и все говорили громко, словно читая «Кидуш-Левоно»[19]… Раздавались голоса:
— Кто понесет покойника?
— Да погоди ты, успеется!
Весь городок был на ногах. Вереницы людей спешили к дому Гурвицов; со всех концов шли они, и Вова шел с толпой, и заодно с другими протискивался из одной битком набитой комнаты в другую. В переполненной людьми столовой заметил он рослую фигуру отца, который стоял вдали от всех, прислонясь к шкафу, и уныло посасывал свой серебряный мундштук. В самую отдаленную комнату почти нельзя было пробраться; там горело множество свечей; то и дело доносились оттуда рыдания. Вову толкали со всех сторон; кто-то, стоявший позади, указывал на зятя реб Гедальи, только что приехавшего с вокзала. О том, что дальше нельзя идти, Вова вспомнил лишь тогда, когда очутился в комнате, где горело множество свечей и где никто уже его не толкал. Налево от него, возле Гитл и сестры реб Гедальи, стоял только что приехавший зять, склонясь над покойником, а поодаль виднелось перекошенное лицо реб Авремла, странно уставившегося на Вову: Вова должен был убедиться, что раввин был истинным другом покойного Гедальи и теперь, несмотря на почтенный свой сан, не может удержаться от слез.
На рассвете носилки с мертвецом вынесли из дому. Носилки были узки и коротки, словно для ребенка; несшие их торопились, точно избегая людских взоров. Покойника несли раввин, даян, оба резника, зять и еще какой-то простоватый парень, каждую неделю покупавший на мельнице у реб Гедальи по два небольших возка муки. Кто-то подтолкнул Вову к носилкам и отстранил паренька:
— Пусти-ка, братец, пусти, это Вова Бурнес.
Вова подставил плечо и зашагал возле зятя Гурвицов по направлению к далекому кладбищу; опустив носилки на землю, ощутил он странное смятение; в мозгу был туман. Простоватый парень, считавший себя вправе пофамильярничать с человеком, который сменил его у носилок, подошел к Вове:
— Что, не больно тяжел покойник-то? Иссох весь…
Вова смотрел в упор на парня и никак не мог сообразить, как его зовут и где он его видел.
Глава вторая
Гитл с золовкой отсиживали шиву[20], а раввин Авремл два раза в день скликал с улицы по десятку прохожих для молитвы[21]:
— Ничего, ничего… Стоит помолиться за упокой души такого человека, как покойный реб Гедалья…
Прохожие послушно входили в дом; всюду было пусто и тихо, а в гостиной на полу сидела возле золовки Гитл и молчала, упорно глядя в землю.
Сестра покойного настаивала на том, чтобы Гитл уехала с нею за границу. Когда дома не было посторонних, она, сидя на полу возле Гитл, толковала родственнику-кассиру и раввину Авремлу:
— По-моему, выходит, что у нее в городке никого нет… Так чего же ради торчать здесь? Не лучше ли хотя на первое время поселиться у меня?..
Раввину и кассиру нечего было возразить; впрочем, сестра покойного, кажется, не придавала собственным словам особенно серьезного значения. Гитл не подымала головы, в комнате было тихо, и кладбищенской пустотой веяло от стен и потолка; все кругом говорило о том, что реб Гедалья умер, а Гитл негде приклонить голову.
Рассчитывали продать дом, но покупателя не нашлось. Мебель распродали по частям, без ведома Гитл; столяру велено было прийти в день отъезда и заколотить досками окна снаружи.
Прощаться пришли раввин Авремл, бывший кассир с женой, раввинша Либка и старая, все время кряхтевшая женщина, вдова, которой, бывало, по пятницам Гитл давала булку для бедного сапожника, обремененного огромной семьей. Сегодня она вздыхала еще больше обыкновенного, и Бог весть почему рассказывала, не умолкая, о своей старшей покойной дочери:
— Все время не переставала я молить Бога: «Господи, на что тебе дочь моя? Возьми лучше меня…»
Гитл была так плотно обвязана платками и закутана, что лица ее не было видно. Словно окаменелая, неподвижно сидела она, не произнося ни слова, и последней вышла из дому; но, когда собиралась сесть в сани, что-то с ней приключилось: голова закружилась и она едва не упала. Кто-то хотел поддержать ее и усадить в сани, но она рванулась, отстранилась, взошла еще раз на ступеньки крыльца и поцеловала мезузу.
В городке потом передавали, что Вова Бурнес явился в тот день на вокзал, подошел к Гитл и сказал ей:
— Будьте здоровы.
А она привстала со своего места в вагоне второго класса и промолвила:
— Может быть, Бог еще пошлет вам утешение.
В субботу накануне Пасхи, в теплый весенний день пятеро портняжных подмастерьев прогуливались по свежепротоптанной тропинке. Радуясь тому, что грязь уже немного подсохла и что близок праздничный отдых, шутили они между собой и не давали проходу прогуливавшимся на досуге девушкам.
