Да, безумен план Креонта. Ведь он сулит гибель Микенам, но одновременно гибель всему, ради чего до сих пор жил и страдал Геракл. Поэтому, какие бы ни кипели сейчас в душе его страсти, каким ни казалось простым подсказываемое решение, он не мог ответить искусителю ничего иного, кроме: «Отыди, Сатана!» Разумеется, он выразился вежливее. Сказал, что верит в силу и справедливость Зевса; что, рано или поздно, здравый смысл восторжествует, должен восторжествовать и в Микенах. Примерно так.
Геракл находился во власти совершенно особого обета. Обета двойственного и противоречивого — связанного с предсказанием-приказом дельфийского (или додонского?) оракула. Когда в безумии своем он совершил нечестивый поступок, а затем, готовый на все, молил о прощении, божественный отец поставил ему следующие условия:
Геракл (злоупотребивший, как известно, властью) должен теперь в качестве слуги, слуги самозваного соперника своего, совершить десять подвигов. (Два подвига Эврисфей — или, скорее, плут Копрей — объявил недействительными. Так герой вместо десяти совершил двенадцать подвигов.) И должен он совершить их так и так жить, чтобы в смерти своей удостоиться обожествления!
Итак: действовать и удостоиться обожествления.
По отдельности то и другое, я сказал бы, даже нетрудно. Во всяком случае, не невероятно трудно. Ведь большинство людей на протяжении всей жизни, худо-бедно, что-нибудь да делает. Другие же и вовсе ничего не делают, удаляются от мира, становятся отшельниками, только и знают что взирать неотрывно на господа своего, только молятся и размышляют, пребывая в глубочайшем презрении к преходящему здешнему миру — и в конце концов, в согласии с природой вещей, обожествляются.
«Будьте добрыми и живите счастливо!» Совершенное, абсолютное пожелание, не правда ли? Но стоит кому-то начать что-то делать во имя этого, как он становится уже не для всех и не абсолютно добрым, да и не приносит тем поголовного и абсолютного счастия.
«Свобода, равенство, братство!» Покуда мы рассуждаем об этом, беседуем, пишем эти слова, они совершенны, абсолютны. Но то, что мы делаем во имя их, уже далеко от абсолюта.
Действовать можно лишь в данном месте и времени, среди данных обстоятельств. Обожествление — абсолют. Действие всегда в какой-то мере и компромисс. В обожествлении компромисса нет, не может быть.
Известно ли нам было это о Геракле? Он, во всяком случае, это знал.
(Как знал, конечно, и то, что Зевс тоже несовершенен. Он слишком хорошо знал Зевсовы слабости. Однако Зевс богом родился. Гераклу же предстояло стать им!)
Но совместимо ли вообще то, что есть, с тем, чему надлежит быть?!
Геракл попытался это совместить — в том и состоял подлинный подвиг Геракла.
Вот почему я сказал несколько раньше: Геракл творил не просто добро, а то, что в каждой данной ситуации было менее дурно, то есть старался найти что-то лучшее.
Прометей не понимал этого. Прометей был бог, притом добрый, абсолютно добрый бог. То, что он сделал, было добро. Абсолютное добро, выдержавшее испытание временем на протяжении миллиона лет. (За что и претерпевал страдания в течение всего миллиона лет.) Однако повторяю: на то он и бог. Добрый бог.
Но Геракла — такого, каков он есть, — Прометей полюбил. И любил все больше.
Затеять войну, чтобы прогнать Пелопидов, обеспечить победу Гераклу и его политическому курсу в Микенах — собственно говоря, это тоже не было дурно, собственно говоря, Креонт не такой уж безумец. Но жить в мире лучше. И, пока можно, нужно стараться мир сохранить. Геракл выбрал этот путь.
Они распрощались с Креонтом и двинулись дальше по коринфской дороге. На Истме, перед линией укреплений, Гераклу пришлось распустить остатки своего войска. Ему разрешалось оставить при себе лишь самое ядро, тех, кого он повел за собой из Тиринфа, Аргоса, Микен, а также рабов своих и конюших. Одним словом, около сотни людей.
Вступление в город
Геракл полагал, что прибывает в Микены в самый подходящий момент, дабы информировать царей о готовности Приама прийти к соглашению и тем свести на нет происки военной партии.
Но оставим сейчас эту тему; в конце концов, предположения Геракла — его личное дело. Нам же, пожалуй, именно здесь удастся сорвать первую печать с загадочной истории Прометея.
Прометей явился в Микены в самый что ни на есть неподходящий момент.
Рассмотрим все по порядку.
Атрей свергнул Фиеста: дворцовый переворот, внутриполитический кризис, при дворе и вообще в политическом мире Пелопоннеса все поспешно перестраиваются, приспосабливаются.
Теламон похитил Гесиону, Троя угрожает войной. Троя — богатый город, если она выступит, то выступит с огромным войском. Берега Греции изрезаны кружевом, высадиться можно где угодно, с любой крепостной башни сторожевые посты уже завтра могут увидеть паруса, несущие смертельную опасность. Ибо вот какая странная, на первый взгляд даже противоречивая, а между тем совершенно простая вещь: провоцировали военную угрозу ахейцы. Причем сознательно. Ведь больше всего шансов унизить Трою именно здесь, на греческой территории. Тем не менее война есть война, иными словами, шансы могут быть у обеих сторон. Поэтому все, кто может, бегут в Микены. Ну, конечно, и для того, чтобы осмотреться при дворе, подластиться. Но главное — ввиду общей опасности. Собирается военный совет. Всеобщая мобилизация! Однако же еще ничего не ясно: кто, когда, куда и сколько?
Из Дельф приезжает Калхант с ободряющим пророчеством. Увы, эллины относились к пророчествам примерно так же, как мы, скажем, к астрологии, гороскопам. И верим и не верим, словом, играем.
Да, играли этим и они, что отчетливо видно по всей мифологии. Приаму было предсказано, что Парис станет причиной гибели города, тем не менее он вернул сына во дворец. И семерке головорезов-вождей были знамения о том что поход грозит им смертью, но они все-таки выступили против Фив, там и сложили головы шестеро из семи. И так далее, примеров тысячи, они всем известны, не буду перечислять. Эллины играли в пророчества, как и мы. Разве что они играли в государственном масштабе (это и у нас осталось в виде лотереи). Итак, повторяю, они тоже играли, но в государственном масштабе, а значит, относились к этой игре все же несколько серьезнее… Впрочем, пророчество — дело хорошее, слушать приятно, как же, как же! Однако мобилизацию все-таки откладывать не стоит, При-ам может объявиться в любой момент. Необходимы деньги, воины, оружие. Много. И ведь ни о чем еще не договорились.
В такое-то время в Микены прибывает бог.
Давнишний — возможно, отставной уже — бог, бог-ветеран.
Бог, просидевший миллион лет!
По воле Зевса!
Но все-таки, все-таки… это он дал огонь и ремесла, важная штука, черт побери… да и вообще, как ни верти, но он — бог.
Скоро прибудет. Именно сейчас, когда в город набилась вся Эллада.
Прибудет гостем.
К сожалению — вернее, слава богу, — я не нахожу для этого случая никакой аналогии из современной жизни, но и без аналогии понятно, что именно в такую минуту — независимо от места действия и эпохи — человек непременно воскликнет: «Только этого нам и не хватало!»
Когда наши герои прибыли на Истм, в Микенах давно уже готовились к их встрече: лихорадочно писали транспаранты и возводили триумфальные арки. (Я мог бы употребить и более современные наши термины, для этого, как мы увидим, даже не требуется особенной смелости.) Все знали, сколько лошадей и каких именно ведет с собою Геракл, знали наперечет драгоценности царицы амазонок. И конечно же, знали, что рядом с героем вождем на его боевой колеснице находится бог — великий титан Прометей.
Да, техника службы связи, информации тогда еще очень отставала — впрочем, отнюдь не на два-три тысячелетия: она была приблизительно столь же отсталой, как и сотню лет назад. Ведь беспроволочный телеграф, телефон, радио, телевизор, искусственные спутники, все то, что чуть ли не со скоростью мысли пересылает информацию вокруг нашей Земли, — изобретения последнего столетия, а в значительной части лишь нескольких самых последних десятилетий. Зато дымовой и огневой телеграф использовался уже и в те времена; Клитемнестра, например, узнала, что Агамемнон покинул Трою и держит путь к дому, каких-нибудь несколько часов спустя. Однако на сей раз не требовалось даже таких средств телекоммуникации. По дорогам страны всегда бредут путешественники — любители дальних дистанций, поспешают быстроногие спринтеры. Отряд Геракла двигался своим темпом, извечным темпом солдатских переходов, не медленным и не быстрым, неизменным во все времена. Часто — особенно же теперь, возвращаясь домой, — они устраивали долгие привалы. Последний такой привал был перед линией укреплений на Истме: нужно же было по-хорошему проститься с разбредавшимися на все четыре стороны товарищами по походу! В подобных случаях даже эти небрежные к этикету пуритане, даже эти видавшие виды воины строго соблюдали ритуал. Прежде всего они приносили соответствующие событию жертвы. Что, как я уже упоминал, лишь отчасти может рассматриваться как религиозный акт в нынешнем смысле слова. Да и нынче, услышав про храмовой праздник где-нибудь в Абоне, мы представляем себе прежде всего не церковный обряд, а дешевое столованье под открытым небом, «турецкие тянучки», «китайский сахар», медовые пряники, еду до отвала, питье до упаду и прочие молодечества, пожалуй, и поножовщину. Между тем храмовой праздник, если справиться по соответствующим источникам, означает, что тот, кто в этот день исповедуется и причастится в католической церкви Абоньского прихода, а также помолится за промысел святейшего папы (то есть за мир между христианнейшими владыками земными и за торжество церкви), тому отпустится — в зависимости от могущества и милосердия патрона храма — триста дней или семь лет из будущего потустороннего очистительного наказания. Иными словами, храмовой праздник — это загробная амнистия, когда — между делом — можно на радостях поесть всласть, повеселиться, хорошенько набраться, вообще можно делать все то, что мы видим на картинах Брейгеля. Да и святая месса лишь позднее, лишь в наших — европейских по большей части — религиях превратилась в некий абстрактный символ; сам же Иисус, как и следовало, наказал в память свою всем вместе садиться за стол, вместе вкушать вечернюю трапезу, что и почиталось жертвоприношением в первоначальном смысле этого слова.
