Откуда я взял, что транспаранты укреплены были рядышком, да еще полукружием? А оттуда, что к микенским Львиным воротам ведет довольно узкий въезд, стесненный по сторонам башнями. (Это замечательной конструкции крепостные ворота, где сама стена образует защитный барбакан.) Таким образом, оба приветствия можно было разместить рядом, лишь укрепив их полукругом по обе стороны ворот, ниже львов. Но ведь их можно было повесить на обычном месте, посередине — одно над другим, подумает кто-то (весьма необдуманно!). Ого! А какое же прикажете сверху?! То, что посвящено Прометею, богу — в соответствии с рангом? Богу? Если он еще бог. А потом, что ж, оно правда, что Геракл только полубог, но, во-первых, это он освободил Прометея, а во-вторых, он как-никак и сын Зевса, и даже правнук его! Нет, нет, ни выше, ни ниже — только рядом!
Перечитал сейчас эту главку и сам не знаю, смеяться мне или злиться на собственное «ясновидение». Но ведь должен я каким-то образом перевести символику знаков значение символов. А они существуют , эти знаки!
Еще двадцать два года отдаляет нас от Трои. Приам угрожает войной из-за похищения Гесионы. Атрей и Фиест ведут кровавую борьбу за царство — пока все еще в роли «дядюшек». И в это время Геракл — мало того, что возвращается с победой, с золотым поясом Ипполиты, — приводит с собой в Микены бога сомнительной репутации.
Свою способность фантазировать я отнюдь не ценю выше той же способности любезного моего Читателя. И готов, не глядя, принять любые варианты по каждой детали. Но что касается действительной сути дела, то здесь я, безусловно, прав. По сути микенский двор занимали именно такие заботы и — по сути — именно такое нашли они решение!
И они были всего лишь простыми смертными. И они ужасно серьезно принимали ту коротышку жизнь, которая была им отпущена, стонали под гнетом властей предержащих и собственных страхов. И они жили еще не при коммунизме.
Не будем же презирать их, не будем высмеивать. Они не меньшие наши братья, они — наши предки! И — внимание: они жили уже в настоящем времени — настоящем времени не только в истории Земли, но и в истории Человека. Постараемся же понять их, и понять без «снисходительного всепрощения», не «сочувствуя», но попытавшись чему-то научиться на их истории.
А теперь я и в самом деле дам немного воли фантазии и попробую назвать по имени того человека в микенском дворце, который в ходе дискуссий наиболее резко формулировал возникающие дилеммы и, в конце концов, подсказывал успокоительные решения.
Его имя — Терсит.
Образ Терсита, донесенный до нас «Илиадой», поразительно сходен с тем образом, в котором предстает перед нами, по следам хроник XV века, Ричард III. Это был горбатый, хромой гном, к тому же косоглазый и лысый злючка, постоянно чинивший всем неприятности. Разумеется, мы должны подходить к Гомеру критически. (Например, косоглазие — явно поэтическая гипербола; если бы это слово не уложилось в гекзаметр, думаю, «Илиада» назвала бы его рябым.) Двенадцать следующих друг за другом поколений поэтов на протяжении четырех веков с радостью дополняли безобразие Терсита новыми атрибутами. А он, может, и не был безобразен, просто был горбат. Как не был криворук и кривоног Ричард III, хотя Шекспир представлял его таким; мы же знаем: это был храбрый вояка, ежеминутно готовый вступить в единоборство с кем угодно. Он был горбат, вот и все.
Что же до того, был ли Терсит лысым, то я скажу так: под Троей, возможно, и был, что не мешает ему, однако, сейчас, заседая в микенском совете, иметь еще весьма густую шевелюру, украшающую его несколько склоненную вперед, как обычно у горбатых людей, крупную в соотнесении с корпусом голову. Которая, кстати, мне кажется, вовсе не была безобразна. Мы знаем, горбатые люди, как правило, умны. (Ломброзо[32] в свое время объяснил это, предвосхитив всю современную характерологию: у горбатого положение тела таково, что главная шейная артерия ничем не сдавлена и потому лучше снабжает кровью мозг. Поэтому же лицо горбатого, я сам замечал это неоднократно, даже если оно, волею случая, некрасиво, светится особенной интеллигентностью. А его взгляд, направленный снизу, странно беспокоит, но не неприятен, ибо разумен.) Сходство с Ричардом III, возможно, увлечет наше воображение далеко — представит Терсита этаким не знающим удержу, способным на массовые убийства преступником, маньяком, властолюбцем, каким был Ричард III. Возможно, таким и пришлось бы нам изображать его, окажись Терсит столь же близко к власти, как Ричард III. Если вообще мысль о верховной власти приходила ему в голову. Горбатые люди часто озлоблены. Как слепцы — ласковы, хромые — чаще веселы, любят подурачиться. (Этому тоже есть причины. Я лично подозреваю, что слепому легче относиться доброжелательно к миру и людям, чем тому, кто их видит. Ну, а серьезно говоря, слепота — это такой крест, который пробуждает сочувствие и жалость в самых грубых душах и в каждом, кто еще способен на это, воскрешает инстинктивное желание помочь. Хромой же чувствует, что заносчивость, величественная поза ему не к лицу: его увечью, превращающему походку в некий гротескный танец, больше приличествует веселый склад.) И слепой и хромой обыкновенно винят в своем несчастье лишь судьбу, или самих себя, или бога — словом, то, во что верят. Горбатый почти всегда знает или полагает, что знает: кто-то повинен в его беде — отец ли, мать или нянька. Кто-то, кому доверили его, беспомощного младенца, и кто не уследил за ним, то есть кому он не был по-настоящему дорог. Кроме того, горбатый почти ничем не отличается от здорового человека, все органы чувств его служат исправно, а мозг зачастую работает еще лучше, чем у других. Жалости он не вызывает, да оно и понятно: помочь ему невозможно, самый же вид здорового человека ему обида — если согнуться ради него, он увидит в этом насмешку; если держаться обычно, во весь рост, ему почудится упрек в том, в чем он неповинен — в чем повинен кто-то другой, у которого, как у всех, прямая спина. И вот, его же еще попрекают, вместо того чтобы просить прощения!
Это длинное отступление небеспричинно. Ибо, опираясь на вышесказанное, мы можем определить место Терсита в микенском обществе. Несомненно, Терсит принадлежал к знати, но не к той ее части, у которой могли быть надежды приблизиться к верховной власти. Происхождение его — быть может, старинная родовая знать? «Сын Агрия» — Агрий в мифологии столь же частое имя, как у нас Ковач. Правда, здоровые его родичи достигают кое-какого положения в Троянской войне. Но «ва-банк» Троянской войны даже таким, как Одиссей с его, мягко выражаясь, сомнительной родословной (незаконный сын распутной дочери вора!), давал возможность выдвинуться. Тогда почему мы вообще поминаем имя Терсита, почему он столь неоспоримо принадлежит все-таки к числу знати? Очевидно, потому, что он состоятельный человек. Но откуда его состояние? Владей он каким-либо мастерством либо искусством, мы об этом знали бы. Однако никаких упоминаний о происхождении его богатства нет. Таким образом, возможны лишь два варианта: оно составлено благодаря торговле либо пиратству. В первом случае ему бы никак не попасть в число знати. Фигура же его и поведение не позволяют допустить, чтобы он занимался пиратством. Следовательно, Терсит принадлежал, скорее всего, к тем — весьма почитаемым в обществе — богачам, чье состояние добыли морским разбоем еще отцы и деды.
Итак, вот он сидит среди знати, деньги у него есть, положения нет, и он — калека. Чем обратить на себя внимание? Внимание политических заправил и — что в этом возрасте ему, быть может, еще важнее — внимание женщин? Причем в том кругу золотой микенской молодежи, в котором и женщины и .мужчины могут выделиться только красотой — мужчины еще и спортивными успехами. Или властью. Или умом. Что до власти, то ему до нее, мы знаем, не дотянуться. Следовательно — умом.
Умом-то умом, но как именно? А вот так — иронией: поводов предостаточно — сильные мира сего подбрасывают тему за темой, подают прямо на блюдечке. Ох, уж это церемонное, немыслимо серьезно относящееся к себе микенское общество! Иронии оно не понимает, если же кое-что и улавливает, то объясняет лишь тем, что Терсит наглый, злой и пренеприятный субъект. Впрочем, мы ведь можем увидеть их всех через двадцать с чем-то лет под Троей; можем убедиться сами, с какой убийственной серьезностью относятся эти захлебывающиеся от восторга вояки, эти сказочно расфуфыренные, расфранченные, убранные в серебро и золото очаровательные гусаки к собственному умопомрачительному героизму. Можно ли это вынести без легкой святотатственной насмешки? Да еще тому, кто и себя-то не выносит без некоторой толики иронии?! (Да, он дошутился: такую зуботычину получил от Ахилла, что тут же и отдал душу богам. Только верно ли, будто от Ахилла? Просто не верится. Чтобы Ахилл поднял руку на калеку? Хотя… Уж очень в дурную минуту подвернулся Терсит, наговорил пошлостей, когда герой совсем потерял голову от горя, оплакивая смерть страстно любимого человека.)
