Успех мы имели не только в центре Донбасса — Артемовске. Успех шел следом за театром во все время гастролей, он даже шествовал впереди театра, от города к городу, от завода к шахте. Луганск и Юзовка встретили и проводили театр с неменьшим восторгом. Но степень восторга зрителя тоже менялась — она все время возрастала, по мере того как театр углублялся дальше в глушь, по мере того как он удалялся от железнодорожной магистрали к разбросанным по степи шахтам.
И актеры зажили в сладком чаду славы.
Что может быть слаще для актера, чем успех, чем горячее признание зрителя? Что может быть для гражданина отраднее, как чувство твоей нужности и признание ценности того дела, которое ты делаешь?
Сказать по правде, актеры блаженствовали еще и по другой причине. До сих пор актер жил в крайней нужде. На фронте он имел в лучшем случае бедный красноармейский паек; период без ангажемента, в Виннице или где-нибудь на гастролях в Белой Церкви, актер попросту голодал. А здесь, вслед за художественным успехом, пришел в театр и материальный успех. Актер вдруг почувствовал сытость и начал одеваться, пополнять свой личный гардероб. В актерском кармане зазвенела кое-какая копейка.
Надо признаться, что здесь, в Донбассе, мы, собственно говоря, впервые и увидели индустриальный пролетариат — не на агитационном плакате, а таким, какой он есть в будничной, повседневной жизни. Впервые увидели мы и самое индустрию.
И мы забегали на каждый завод, попадавшийся нам на пути, — металлургический, стекольный или химический. Мы застывали в почтительном молчании перед домнами и мартенами, испуганно шарахались от гремевших рельс в прокатных цехах, немели, потрясенные, перед виртуозными тягачами огненной проволоки, восторженно аплодировали, как в цирке, стеклодуву, который легко вертел двухметровой стеклянной «халявой», словно ребенок погремушкой.
В хрустальных галереях соляных копей мы столбенели, пораженные зрелищем необычайной красоты, — красоты, которая возникала перед нами, не укладываясь в наше привычное представление красоты. И мы бродили гулкими галереями, вдохновенно декламируя хором «Царя Эдипа», и эхо катило гекзаметры Софокла хрустальными дорогами глубоко под землею.
Мы спускались чуть ли не в каждую угольную шахту. Мм влезали на копры, и приветливые стволовые, хитро перемигиваясь, бросали нас в черные провалы стволов с «холодком». А в нижних горизонтах, услыша окрик коновода: «Эй, берегись!» — мы прижимались к мокрым стенам, сторонясь громыхающих вагонеток. В штреках мы брались за обушки и пробовали вдалбливаться в сыпучий, но трудно поддающийся, блестящий пласт. Потом вползали в гезенки. На поверхность мы возвращались замызганные, утомленные, но счастливые. Мы видели новую жизнь. Мы видели новую обстановку и новых людей. Это был новый сюжет. И перед нами вставал новый герой.
В каске около мартена, в шлеме под землею, в кепке на поверхности, оголенный по пояс около печи или в засаленной робе в цеху — перед нами был новый человек. Именно тот человек, который был и должен был быть автором новой жизни.
И я почувствовал, что уже начинаю понимать самую идею нового, революционного театра. Важно не только, как играть, а и что играть! Герой новой жизни должен стать объектом нового искусства!
Что это за новый сюжет и как показать нового героя? Этого я еще не понимал, и этого я еще не умел почувствовать.
На фронте самым важным было непосредственное действие театра. Наш театр вырос в условиях фронтов и боев. И сложился он как театр энтузиазма, романтической приподнятости и патетики, и лицом театра был героический спектакль. Он прекрасно обслуживал фронт.
Но вот пришла пора углубления в человеческие взаимоотношения, эпоха строительства новой жизни, а вместе с тем и создания нового искусства. И театр очутился перед зрителем, который творил эту эпоху. Для театра уже недостаточно было только «обслуживать» зрителя, он должен был творить эпоху и вместе с ним создавать самого себя. И это мы, актеры, должны были созидать новый театр.
Каким же должен был быть новый театр?
Как играть и что? Актер этого еще не знал.
Актер уже слышал, что где-то там, в столичной «тишине», организуются какие-то «массодрамы»; что Пролеткульт создает театральные студии, в которых на основе производственной машинизации готовит спектакли машинизированных масс; что где-то, кем-то брошен лозунг «биомеханики», лозунг «человека-массы», лозунг объединения арены и сцены.
Может быть, они там были правы?
Возможно.
А может быть — нет?
Может быть, нет.
Все это было неизвестно.
Но сами мы были не правы наверняка. И это было известно. Потому что надо было что-то искать, а мы не искали ничего.
Так зародилось в театре недовольство, оппозиция к традиционному репертуару театра, к традиционной манере игры. Необходим был иной репертуар, необходима была и иная манера игры. Новое «что?» и новое «как?». Какой репертуар, какая манера игры, какое «что» и «как» — мы этого не знали. Но мы требовали. Чего мы требовали — этого мы тоже не знали.
Во всяком случае, эти неопределенные требования подхватила молодая актерская генерация. Молодежь была недовольна, и она чего-то хотела, сама еще не зная чего. Она хотела творчества. И она хотела, чтобы кто-то показал ей дорогу к этому творчеству. На этот путь ей никто указать не мог. И тогда она взбунтовалась, желая… желая… Ну, хотя бы демократизма. Да, правильно, верно, ура! — необходима демократизация руководства театром!
И где-то в Славянске или Краматорске, а может быть, и в Луганске театр дал крен, образовалась пробоина, и в трюм хлынула вода.
И, возможно, он и погиб бы тогда совсем, расколовшись и рассыпавшись на коллективы без руля и без ветрил, если бы неожиданно не пришло чрезвычайное распоряжение.
Это было распоряжение правительства, согласно которому наш театр должен был немедленно прибыть в столицу и не позже чем через месяц начать спектакли. Театру предоставлялось стационарное помещение, а актерам отводился целый дом под жилье. Ибо отныне наш театр провозглашался Центральным государственным столичным театром при Народном комиссариате просвещения Украинской Советской Социалистической Республики.
И вот театр ехал в Харьков, в столицу — в свое будущее.
Перед театром раздвинулись широкие горизонты и простирались беспредельные перспективы: центральное республиканское положение, внимание самого правительства, исключительные условия для работы, отборный и взыскательный зритель, возглавление театральной жизни всей страны. Перед актером — столичные подмостки, выдающиеся роли, успех, карьера.
Что касается меня, то я ехал в столицу взбудораженный, воодушевленный, но со странными, на первый взгляд, мыслями и желаниями. Я ехал, чтобы уйти из этого театра.
Ход моих мыслей был таков.
Революционный театр должен быть театром социальных сдвигов и классовых размежеваний. Пролетарский театр — это театр классовой борьбы. Этого старый театр выполнить не мог, и ему с этим не справиться. Потому что старый театр, в котором служим и мы, уже современники пролетарской революции, есть продукт прошлой, дореволюционной эпохи, плод ее идей, стремлений и эстетических норм. Его содержание и форма, его «что», «как» и «почему» это есть содержание и форма, репертуар и приемы мастерства прошлой, мертвой ныне эпохи буржуазного искусства. И сам актер его — воспитанник старой эпохи, мертвого ныне театра. Новую эпоху, социализм, строит пролетариат, ведущий за собой крестьянство и другие трудящиеся прослойки. Они создают все элементы новой жизни, в том числе и элементы культуры. Новое искусство, новый, революционный театр может родиться только из творчества самого пролетариата, только из самой широкой самодеятельности пролетариев и всех трудящихся масс. Только они могут указать театру, «что» играть, «как» и «почему». Поэтому старый театр (как профессиональная формация) доживает свой век. Новый профессиональный театр, если таковой станет необходим новой эпохе, может возникнуть только из массового рабоче-крестьянского самодеятельного театра. Поэтому долой профессиональный театр, да здравствует театр самодеятельный!
Я ехал в Харьков, чтобы отдать себя в распоряжение рабоче-крестьянского самодеятельного театра.
1923
Итак, я сделался новатором.
На торжественном собрании, где присутствовало лишь пять человек: два поэта, два актера и один метранпаж из типографии в первом этаже, — мы записали наши мечты о театре коммунистического общества в протокол, избрали из своей среды секретаря для хранении этого протокола, и с этой минуты всему человечеству должно было стать понятным, что вместе со старым миром погиб и старый театр как художественный выразитель этого самого старого мира. А новый театр, театр нового мира, будет создан в самом ближайшем будущем самим народом, при нашем, конечно, непосредственном участии.
