– Да нормально все, сейчас бойца поднимем – сами тут спуск сделаем. Отдыхай.
Экскаватор – наш поисковый танк – разворачивается, лязгая гусеницами и прочим железом, а потом медленно чапает в гараж. Рокот двигателя постепенно исчезает за березками. Весенняя молодая зелень на них пропитывается запахом сгоревшей соляры.
Но мы этого не замечаем. Нам некогда. Змей бежит за лопатой к ребятам из Питера.
– Замечательно! Значит, пока копайте, я позже подойду, – Александр убегает решать свои дела. У него их море – завтра захоронение.
Я снимаю нож с пояса – протягиваю его Гоше. Кто нашел – тот и поднимает. Это не обязанность. Это привилегия.
Я в этот раз сижу и проверяю отвал.
И снова запах земли, запах сырости, запах жизни после смерти.
Пока мы вытаскиваем одну кость за другой, солнце неуклонно наступает на запад.
Через два часа мы поднимаем семерых бойцов.
Да. Семерых.
Четырнадцать бедренных. Четырнадцать голеней. Четырнадцать предплечий. Семь черепов. Зубы у всех беленькие-целенькие. Лежали тут друг на друге. Наши. Патроны, пуговицы, ремни – наши.
Вот так бывает – копали могилу. Подняли семь бойцов.
Завтра они лягут рядом – буквально в метре от места подъема.
И снова безымянные.
Змей вытирает нож о штаны. Протягивает мне. Я его сую в ножны. Не зря взял. Как знал.
Тащим мешки к гробам. Потом кости складываем в два гроба. Резервные – оставшиеся пустыми. Как будто там, наверху, все знали заранее. Впрочем, почему «как будто»? Знали. Им сверху видно все.
Подходит Сашка:
– Пойдемте, перекусим, ребята.
Мы идем полдничать. Да просто – жрать.
Садимся за столом.
Милая девушка молча наливает нам по паре половников супа. Сашка распоряжается выдать по банке тушенки каждому.
Суп вкусный, но очень горячий. Только что сварился. Нарезаем сало, которое с собой взяли. Лучок, чесночок.
Жду, когда суп подостынет.
Смотрю на длинный, кажется, бесконечный ряд надгробий, которые начинаются метрах в десяти от стола.
Под ними сотни, тысячи мужиков, которые могли бы жить, строить, делать сыновей. Наши деды успели нас родить. А многие из тех, кто тут лежит, – не успели. Не успели ничего, кроме как поймать ту пулю, которая не досталась твоему деду. Большинству из них уже восемнадцать-двадцать. Мне всего лишь тридцать семь.
Вот памятник от армян, вот от казахов. Вот мусульманский полумесяц. Вот православный крест. А над всем этим, невидимые в белом от жары небе, – звезды.
Мои размышления прерывает миленькая повариха:
– Жуй давай, остынет.
Я извиняюсь:
– Очень горячо, милая барышня. Вкусно, но горячо.
– На холодненькой, – протягивает мне кружку Саша.
Ну, когда ж мы отказывались от холодненькой?
Без тоста. Здесь, на кладбище, все тосты – третьи.
Впрочем, здесь везде кладбище.
Помянем же.
Передаю кружку по кругу.
– Саш, завтра какие планы?
– За вами машины придут от паебата. Одна точно. К десяти. В одиннадцать начало. Сначала митинг, потом панихида, потом похороним.
Понятно. Все как обычно.
Сидим, трындим. Всякую хрень собираем. Лишь бы не принимать близко к сердцу то, что вот этими руками, которыми едим сейчас, только что уложили в гробы несколько десятков человек. Что вот тем ножом, которым только что подняли семерых красноармейцев, мы режем хлеб и открываем консервы.
– Ну что, прощаемся? Сейчас ребята подбросят до лагеря вас.
Еще раз прикладываюсь к кружке.
Потом идем к машине. На борту ее смешная надпись – «Бог любит пехоту». Да. Согласен. Бог любит пехоту.
Именно ее он забирает в первую очередь.
Мы загружаемся в машинку. Змей, Рита, Заяц, Мурзик, я.
Тамбовцы – тьфу, тамбовчане – еще остаются тут. Северодвинские закончили раскладку и умчались в магазин.
Так что едем. Белесый, почти альбинос, водитель врубил «Гражданскую Оборону», и мы несемся по асфальту, а потом по грунтовке, подпевая Летову:
– Шла война к тому Берлину!
Да не подпеваем, а орем. Орем, порой так, что не слышно самого Летова. Орем для того, чтобы выораться, чтобы забыть, хотя бы на минуту, костяной стук о дерево гроба.
Орем так, что не слышно двигателя.
На лобовом стекле у нас бумага. На ней – «Вахта Памяти».
Шла война к тому Берлину…
Господи, да когда же она дойдет-то туда?
До лагеря добрались, сорвав глотки. Идем от дороги и смеемся друг над другом, над Сашкой, над землей, под небом.
Натужно смеемся, стараемся смеяться. Но смеемся.
При виде наших землянок меня почему-то оставляют душевные силы. И я, не разговаривая ни с кем, бреду домой. Почитать перед сном. И спать. Завтра очень тяжелый день. Очень.
И только засыпаю, меня дергают за ноги:
– Леха! Нас в Тамбов приглашают!
Матерясь больше для вида, я натягиваю болотники. Почему не берцы? А потому как Тамбов стоит по ту сторону дороги. Во Мгинском районе. Чтобы до них дойти, надо пройти по маленькому болотцу кювета. По разлукам. По горю. По слезам.
Оказывается, к ребятам из Тамбова приехали их земляки – офицеры из бригады ГРУ.
Мы идем втроем – Еж, Ритка и я.
– Еж, как поработали?
– Да никак… Нулевый день…
Бывает.
А потом мы долго знакомимся, пьем, веселимся.
Вот Ритка настраивает гитару.
Вот капитан в полушубке хвастается нам:
– Ботинки сегодня копнул. Немецкие. Качество – супер! Вот надел и не жужжу!
А мы ж вяццкие валенки, мы ж всему верим…
Еж протягивает руку:
– Дай-кось посмотреть, ни разу не видал-от…
– Так-то да… – помогаю я Ежу играть тупого.
Рита пристально смотрит на нас. В глазах ее явно читается: «Э… Мужики… Не наглейте!»
А мы и не наглеем. Мы просто хотим копаные ботинки посмотреть, чо…
Еж крутит в руках левый ботинок.
Я капитану:
– Слушай, дай померить, а? Интересно!
Капитан, ничтоже сумняшеся, снимает второй ботинок, отдает его мне и при этом прикрикивает на Ежа:
– Э! Ты на зуб-то не пробуй!
Когда ботинок оказывается у меня в руках, мы с Ежом смотрим друг на друга и…
– Бежим!!! – орем в один голос и выпрыгиваем из-за стола.
Сначала пауза, а потом Еж протягивает ботинок гэрэушнику и говорит:
– Хучь ты и капитан, а с вяццкими не связывайсо!
А потом все начинают ржать. Свой ботинок я придерживаю. Когда смех утихает, говорю:
– Слушай… А давай махнемся! Ты нам ботинки, мы тебе Ритку. А?
Теперь Рита возмущается уже в голос:
– Э… Мужики! А вы не это??
– А чо а? – перебивает ее Еж. – Ты – замуж, ботинки – нам. Всем – хорошо! Вот ты женат?
– Нет… – ошарашенно говорит капитан.
– Ща женим… Да не тяни ты пакши свои к лаптям! Лучше толы на Ритку разуй! Эвона кака баска девко-то!
Капитан аж в ступоре.
Потом я прекращаю шутку, отдавая ботинок. И мы пьем, пьем и пьем, снимая давление реальности на наши души.
А потом мы стреляем из ракетницы в черное небо, потом поем, потом идем домой, по очереди перенося Ритку через лужи на руках…
И ни разу не роняя ее…
Потом все расползаются по спящим землянкам. А я еще долго сижу у костра, гляжу на пламя, подкидываю дрова, пламя двоится, потом оно охватывает все небо и весь мир, я что-то шепчу про себя… А потом я засыпаю. Прямо у костра и засыпаю.
И снится мне почему-то зима. И горки. И с этих горок катаются люди и смеются. И только я плачу. Без слез, потому как они замерзли ледышками где-то глубоко внутри… Но я плачу.
Потому что так легче дышать…
Линия смерти
(Июль 1943 года)
Кашель замучил.
От сырости постоянно першит в горле. Вода везде – на дне траншей мутной жижей, в блиндажах под досками. Она бесконечно падает с низкого неба, словно серая рыболовная сеть. А когда дождь заканчивается – висит в воздухе влажной взвесью.
Самое противное – этот постоянный барабанящий звук капель по каске. Китайская пытка прямо.
И кашель, кашель.
Еще кашлялось от ядреной трофейной махорки, которую солдаты роты предпочитали родному эрзац-табаку. Огонек сигареты – не грел, но создавал иллюзию тепла. Курить приходилось по очереди – один прятался на дне траншеи и, зажимая самокрутку в ладонях, пыхтел как паровоз. Второй в это время продолжал следить за изувеченным лесом.
Русские снайперы не дремали. Они, словно ангелы смерти, подбирались к траншеям и стреляли на любой огонек, на любое шевеление, на любой звук. Их убивали, вызывая огонь минометов на указанный участок. Но русские, словно болотные призраки, появлялись снова и снова.
Иногда Курту казалось, что там, в глубине тумана, живет какая-то огромная гидра, которой отрубают одну голову за другой, но она никак не убивается. Даже наоборот – новые и новые головы лезут и лезут из серой тьмы. Лернейская? Да, кажется, так называл мифологическое чудовище учитель истории. Думал ли Курт, что станет Гераклом? Гераклом не из легенд, а по-настоящему. И русская гидра – реальнее некуда.
Время от времени Курта потрясывало – окопная лихорадка давала о себе знать. Проклятые вши… Бороться с ними было бесполезно. Они, словно русские снайперы, появлялись буквально через несколько часов после бани. А когда Курт последний раз мылся в бане? Недели три назад. На другом краю земли – в Севастополе.
