— Я не люблю, чтобы задерживали моих послов, кто бы они ни были. Ты это должна знать! Моментально отправляйся в свою комнату и оставайся там, пока я не позову тебя меня раздеть. Андромеда, слышишь, старая, ты приведешь моего брата ко мне. Тебя, я думаю, он скорей отпустит, чем Таису. Незачем тебе заглядываться на себя в зеркало, твои морщины от этого не сгладятся. Приготовьте сейчас мое головное украшение, Олимпиа, дай мне мой льняной плащ, сейчас он придет! Да уж он здесь! Ты спрашиваешь, брат, моего позволения, но не удостаиваешь его подождать.
— Страстное желание и ожидание плохо вяжутся друг с другом, — не смущаясь, ответил Эвергет. — Весь вечер я провел с грубыми солдатами и льстецами, потом отправился в тюрьму, чтобы увидеть несколько честных лиц, и принял поскорей ванну. Помещение ваших преступников далеко не так привлекательно, как это маленькое убежище богов, где все благоухает и выглядит точно уборная Афродиты. Мне страстно хочется услышать перед ужином несколько хороших слов.
— Из моих уст? — спросила Клеопатра.
— Разве есть другие на Ниле и Илиссе, которые умели бы лучше говорить?
— Что же тебе надо от меня?
— Мне, от тебя?
— Конечно. Ты только тогда бываешь так любезен, когда тебе что-нибудь нужно от меня.
— Я уже тебе сказал! Мне хочется услышать от тебя что-нибудь умное, острое, возбуждающее мысль.
— Остроту не призовешь, как служанку. Она является без зова, а чем больше за ней гоняются, тем дальше она уходит.
— Это справедливо для других, но не для тебя. Уверяя, что у тебя нет в запасе аттической [89] соли, ты уже рассыпаешь ее. Прелести все послушно, также и острота, и сам Мом [90], не щадящий богов.
— К сожалению, ты заблуждаешься. Так, например, мои служанки, если я их посылаю с поручением к тебе, никогда вовремя не являются назад.
— Разве возбраняется по дороге в храм Афродиты приносить жертвы харитам [91]?
— Если бы я была богиня, мне вовсе не было бы приятно знать, что служанок ставят наравне со мной.
— Твой упрек совершенно справедлив. Ты можешь требовать, чтобы все, кто тебя знает, почитали бы только одну богиню, как иудеи чтят только одного Бога. Но, прошу тебя, не сравнивай себя во второй раз с глупой киприотской девчонкой. Тебе бы охотно это дозволили за твою прелесть. Но видел ли кто когда-нибудь Афродиту философствующей или читающей серьезные сочинения? Я, кажется, оторвал вас от серьезных занятий. Какую книгу свертываешь ты там, прекрасная Зоя?
— Священную книгу иудеев, мой царь. Я знаю, что ты ее не любишь.
— Но неужели это нравится вам, вам, читающим Гомера, Пиндара, Платона и Софокла?
— Я нахожу там места, иногда говорящие о глубоком знании жизни, иногда исполненные несомненного поэтического творчества, — возразила царица. — Конечно, в них есть некоторый варварский оттенок. В псалмах или, вернее, гимнах, которые я прочла сегодня, нет счета, размера слогов, соблюдения определенных правил и вообще строгой формы. Давид [92], царственный поэт, когда пел на лире, не менее других поэтов был полон божества, но он не знал наслаждения наших поэтов преодолевать различные трудности стихосложения. Поэт должен рабски следовать закону, подчинять ему каждое слово, но его песни и речь должны парить свободным полетом. Еврейский подлинник также не знает метрических правил.
— На это я не обратил бы внимания, — заметил Эвергет. — Платон тоже пренебрегает размером слогов, а я знаю места в его творениях, полные высокой поэзии и красоты. Но еврейская поэзия следует правилам, подобным египетским, которые я скорее назвал бы риторическими, чем поэтическими. Они стараются оттенить свою мысль, как художники, контрастами. Но не это внушает мне отвращение к этой книге. В ней найдется несколько изречений из тех, что нравятся царям, желающим иметь покорных подданных, и отцам, желающим воспитать в сыновьях послушание и преданность закону. Также придутся они по сердцу матерям, которые ничего так не желают для своих детей, как безмятежного жизненного пути, долгой, как у воронов, жизни и многочисленного потомства.
Да, эти прописи заслуживают глубокого уважения за то, что освобождают своих последователей от необходимости думать самим. Притом великий Бог иудеев должен был продиктовать эту книгу этим сочинителям, как я своему горбатому писцу Филиппу. Они объявляют богоненавистником и святотатцем каждого, кто найдет хоть одно слово ошибочным или же человеческим. Учение Платона ведь тоже не дурно, однако Аристотель подверг его строгой критике. У каждого свое мнение — я больше согласен со взглядами Стагирита [93], — ты с учением благородного афинянина. Помнишь, сколько хороших, поучительных часов провели мы, разбирая их учение? Разве не забавно также послушать, как усердные пустомели в александрийском Мусейоне, платоники и аристотелисты, так сцепятся, что готовы кидать друг в друга кубками? Хорошо, что им жаль моего вина. Мы ищем истину, иудеи думают, что нашли ее. Так думают даже те из них, кто ревностно изучает наших философов. Но ведь их Бог так же не терпит рядом с собой других богов, как жена горожанина другой женщины в своем доме. Иудейский Бог сотворил мир из ничего и не для какой другой цели, как только для собственного восхваления и поклонения!
Я не спорю, что многие из иудеев в Александрии не лишены тонкого остроумия, но что они подразумевают под этим «сотворением из ничего»? Разве им не известно то основное положение, что ничего, то есть то, чего раньше не было, не может осуществиться, а ничего, уже существовавшее, не может исчезнуть вовсе? По их мнению, жизнь человека кончается небытием. Жить и умереть по этой книге — мало интересного. Небытие после смерти я признаю еще разумным для того, кто успел сполна насладиться всеми благами жизни. Для него небытие — сон без сновидений, и он, перестав быть Эвергетом, делает последний прыжок в бездну, называемую небытием. Но, как мыслитель и философ, я не могу примириться с этим небытием.
— Ты все измеряешь мерой разума. Божество, богато одарившее тебя и выделившее из тысячи других, не дало возможности тебе найти связь между вопросами житейской нравственности и религии. Иначе ты понял бы, как и я, что в этих письменах много глубины и захватывающей душу силы. Правда, они связывают своих последователей строгим законом, но они же облегчают им горечь страдания, уча, что бедствия посылаются им или для испытания, или в наказание за нарушение их суровых заповедей. Мудрый Бог иудеев ведет своих последователей по тернистому пути, чтобы испытать их силу и привести потом к заповедной цели.
