Но что сказать Люсе? И как сказать? Жестко и открыто, не стесняясь и не выбирая выражений? Ведь Люся не постеснялась назвать Наташу бездарностью, так почему теперь Наташа должна стесняться сказать сестре то же самое? Или пощадить ее самолюбие, сказать, что ее повести и романы представляют несомненный интерес для экранизации, и тем самым дать Люсе и повод, и право продолжать считать себя умной и талантливой, щедро и бескорыстно жертвующей изрядную долю своей одаренности глупой и неудачливой младшей сестре? А может, все-таки сказать правду и тем самым вызвать на себя поток обвинений в зависти и в непонимании настоящей литературы?
На часах уже половина пятого утра. Часа через три Люся проснется и первым делом спросит у Наташи, прочла ли она хотя бы одну повесть. И нужно будет что-то отвечать. Но можно, в конце концов, сказать, что не прочла ни страницы, потому что устала и заснула. Это, конечно, выход, хотя на самом деле это лишь небольшая отсрочка, ведь Люся пробудет здесь еще неделю и непременно потребует, чтобы Наташа прочла рукописи.
Сна не было, и Наташа, накинув халатик, пошла на кухню, чтобы сделать себе чай. Едва успела она зажечь газ, как по коридору зашаркали старческие неуверенные шаги — Полина Михайловна. Наташа слишком давно и хорошо знала свою соседку, чтобы хоть секунду сомневаться: Полина хочет опохмелиться, у самой нечем, а будить соседей ночью совесть все-таки не позволяет. Три дня назад пожилая женщина от души выпила на поминках Александра Ивановича и потом периодически заглядывала к Казанцевым с разговорами о том, что на второй день нужно непременно помянуть, чтобы «покойнику легче лежалось», на третий — чтобы он не держал зла на тех, кто остался, и так далее. Все понимали, что старуха просто хочет выпить, молча наливали ей и подносили нехитрую закуску, не обращая внимания на выражение крайнего негодования на сухом Люсином лице.
— Чего не спишь-то? — послышался у Наташи за спиной сиплый голос.
— Не спится, Полина Михайловна, вот чайку хочу выпить.
— От бессонницы не чай надо пить. Другие средства есть, получше.
— Ну так я вам другого и налью, — вяло улыбнулась Наташа, доставая из холодильника початую бутылку «Пшеничной» — спасибо все тому же Славе Брагину, и с похоронами помог, и с продуктами для поминок. И жене его Рите спасибо огромное, в день похорон в семь утра примчалась, весь стол на себя взяла, а ведь труд немалый — на сорок с лишним человек наготовить. Конечно, она не одна была, ей еще две женщины помогали — подруги Галины Васильевны, но ведь они уже немолодые, за семьдесят, без Риты не справились бы.
Полина Михайловна с шумным всхлебом опрокинула в себя стопку водки и потянулась к открытой банке соленых огурцов, предусмотрительно выставленной Наташей из холодильника.
— Светлая память. Хороший был мужик Александр Иваныч. И ты хорошая баба, Наташка, душевная. А вот Люська ваша — стерва. И морда у ней злющая.
— Она не стерва, Полина Михайловна. Она несчастная. От Иринки ничего не слышно?
— А чего от нее может быть слышно? В деревне телефонов нету, в район не наездишься. Не бойся, не пропадет твоя Иринка, в деревне за ней пригляд хороший, там Колькина родня ее в ежовых рукавицах держать будет. У них не забалуешь.
— Ну дай-то бог.
Каждое лето Иринку отправляли на Урал, где в деревне жили родственники Николая. Сам Николай, отсидев положенное, к жене и дочери не вернулся, затерялся где-то, однако его тетка, к которой Иринку возили с малолетства, к девочке привязалась и с радостью ждала ее, не обращая внимания на семейные проблемы племянника. Да и Иринка ездила туда с удовольствием, за много лет она подружилась со своими деревенскими ровесниками и прекрасно проводила с ними время.
— Уж не знаю, чего там кому бог дает, — Полина Михайловна сочно хрустнула огурцом, — а только не нам. Ириночку осиротинил, сперва отца посадили, потом мать убили. За что, спрашивается? За какие такие грехи дите малое наказал? У тебя вот тоже отец помер, а ведь жить бы да жить еще Александру Иванычу, светлая ему память. Только эта живет, как сыр в масле катается. Вот ты мне скажи, отчего такая несправедливость? Почему этой все, а мы страдать должны?
«Этой» Полина Михайловна упорно называла Бэллу Львовну. Несколько лет назад в пьяном запале она не уследила за своим рвущимся наружу антисемитизмом и произнесла — как выплюнула: «эта жидовка». Последовавшая за этим сцена надолго отпечаталась в дырявой памяти старенькой пьянчужки. Обычно строго-красивое Наташино лицо перекосилось от отвращения и брезгливости, а голос невольно сорвался на визг. Казалось, еще секунда — и она оторвет старухе голову. С тех пор Полина Михайловна за собой старалась следить и, произнося первое слово «эта», второе молча проглатывала.
— Как вам не стыдно, Полина Михайловна, — с упреком произнесла Наташа. — Бэлла Львовна сына потеряла.
— Как же, потеряла она, — проворчала старуха. — Жив-здоров, в Америке своей баклуши бьет, а мы тут в нищете должны…
— Перестаньте. — Наташа поморщилась, убрала в холодильник бутылку водки и банку с огурцами, выключила газ под закипевшим чайником, налила в чашку заварку. — Если бы Марик остался здесь, вам богатства бы не прибавилось. Ваша нищета — не его вина. А для Бэллы Львовны он все равно что умер, ведь она никогда его не увидит. Понимаете? Никогда не увидит.
— Ох, добрая ты, Наташка, всех жалеешь, обо всех заботишься. Только тебя одну никто не пожалеет, никто о тебе не позаботится, — запричитала Полина, стараясь уйти от опасной темы: она заметила, как недобрым огнем сверкнули Наташины глаза.
— У меня муж есть, он обо мне заботится. И пожалеет, если нужно будет.
— Да где он, этот твой муж-то?
— Под Мурманском, в Западной Лице.
— То-то, что в Лице этой, а не в Москве. Чего ж тестя хоронить не приехал? Бросил тебя одну на все про все.
— Он в плавании, я же вам говорила.
— Знаем мы эти плавания. А ты проверяла? Сказать-то все, что угодно, можно, а на самом деле как оно? Доверчивая ты, Наташка, тебя каждый вокруг пальца обвесть может. Нельзя людям верить без оглядки, они как твою веру почуют — так моментом на шею сядут. Ты меня послушай, я плохого не посоветую. Осторожнее надо быть.
Этот разговор Полина заводила уже не в первый раз, тема Наташиной безоглядной доверчивости и всеобъемлющей доброты, заставлявшей молодую соседку всем помогать и обо всех заботиться, была излюбленной у Иринкиной бабки-алкоголички. Наташа не пыталась ни спорить со старухой, ни переубеждать ее в чем бы то ни было, она прекрасно понимала, что главной целью этих «задушевных» бесед было внедрение в Наташино сознание мысли о том, что надо бы о них, то есть о Полине и ее внучке, заботиться получше, иными словами, не ограничиваться продуктами и одеждой для девочки, но и бабушке подбрасывать «на лекарства». Намеки Наташа пропускала мимо ушей, ибо знала, что «лекарство» у Полины всегда только одно — спиртное.
Наташа уселась на табуретку в уголке между холодильником и кухонным столом, обхватила пальцами обеих рук большую чашку с горячим чаем и устало прикрыла глаза. Полина надоела ей смертельно, и не только в эту их предутреннюю встречу, а вообще. Но приходится держать себя в руках хотя бы ради Иринки. Не дело это, если девочке придется жить рядом с постоянно конфликтующими бабушкой и соседкой. Полина продолжала что-то бубнить о том, как бедненькую Наташу обманывают все, кому не лень, и в первую очередь ее муж, а Наташа вспоминала, как точно так же много лет назад сидела на кухне, в этом самом уголке, и ждала звонка Вадима…
* * *
…Летом семьдесят четвертого года Инка уговорила Наташу поехать в Ленинград.
— Ты же белых ночей ни разу в жизни не видела! — округляя глаза, говорила лучшая подруга. — И вообще, Ленинград — это что-то! Это невозможно рассказать, это надо увидеть и самой почувствовать.
Поехать очень хотелось, но было боязно.
— А где мы будем жить? — осторожно спрашивала Наташа, понимая, что в гостиницу они устроиться не смогут.
— У кого-нибудь из команды, — беспечно махнула рукой Инка. — Летом у многих хаты пустые.
— Команда? — непонимающе спросила Наташа. — Что это?
— Ой, ну это долго объяснять, приедем — сама увидишь.
Наташа не заставила себя долго уговаривать, она давно мечтала посмотреть Северную столицу. Дорога обошлась совсем недорого, билеты на дневной поезд стоили всего 9 рублей, а им как студенткам полагалась скидка. Выйдя из здания Московского вокзала, Инка повела Наташу по Невскому проспекту.
— А куда мы идем? — полюбопытствовала Наташа.
— В «Сайгон». Сейчас как раз десять вечера, обязательно кого-нибудь найдем.
— А что такое «Сайгон»? — не отставала Наташа. — Это что, общежитие, где живут вьетнамские студенты?
Инка хохотала, но ничего внятного не отвечала, ограничиваясь туманными обещаниями, что Наташа «сама увидит». «Сайгоном» оказался кафетерий на углу Невского и Владимирского проспектов. Девушки вошли внутрь, и почти сразу же раздался чей-то голос:
