«Нью-Йорк таймс» опубликовала статью на первой полосе. Не помню, где это было – на первой полосе или в продолжении статьи на внутренних полосах, но там были процитированы одна-две строфы «Бабочки». И их тоже выровняли по левому краю.
По-моему, Дэвид Бетеа в некоторой степени рассматривает этот вопрос. Я давно с ним не виделся, но раньше мы были относительно хорошо знакомы. В какой-то главе он цитирует практически весь текст «Бабочки». Вы это заметили? Книга стоит у меня на полке.
Да, заметила. Он назвал ее «одним из, пожалуй, величайших метафизических творений Бродского… словесной бабочкой, способной соперничать с полетом музыкальных нот Моцарта».
Он цитирует одну или две строфы по-русски, а затем те же строфы в моем переводе. Это очень мило. У него есть превосходные, полагаю, проницательные замечания о тексте, а также о переводе.
Бетеа также указывает, что в этом стихотворении Бродский «превзошел» Набокова – правда, в качестве поэта Набоков никак не мог соперничать с ним всерьез. В стихотворении Иосифа намного больше «точности»: «Описание у Бродского – совсем другого порядка, чем у Набокова. Это связано с неотъемлемыми поэтическими качествами, с замысловатостью формы строф и метрического рисунка – а они такие же утонченные и тщательно проработанные, как и крыло бабочки, их образец для подражания» [168].
Есть ли у вас другие соображения о рецензии Гиффорда?
Только одно. Гиффорд пишет, что Иосиф Бродский – «возможно, единственный русский поэт, который знает английских поэтов-метафизиков». Боже мой, до чего же смелое заявление. Соответствует ли оно действительности?
Думаю, да. Не могу припомнить, кроме Бродского, ни одного русского поэта, который переводил бы этих поэтов, говорил бы о них или подпал бы под их влияние.
Наверняка и другие русские поэты читали по-английски. Правда, Джон Донн занял прочное место в английском каноне только в 1920‑х. Люди обычно забывают, что в XVIII и XIX веках широкая аудитория его не читала.
Верно, так и есть. Вероятно, это одна из причин.
Но Донн – не единственный из этой плеяды поэтов. Есть Эндрю Марвелл, Фулк Гревилл, Джордж Герберт и многие другие.
И даже Кристофер Марло. Что ж, вопрос хороший. Я, собственно, не знаю, как на него ответить. Я подумаю над ответом.
Дэвид Бетеа выдвинул еще один, не столь дерзкий тезис. Он написал: «Можно утверждать, что Бродский – первый и единственный русский поэт, который мастерски овладел традицией английских метафизиков с ее страстью к парадоксам, „трудоемкому сращиванию“, результатом которого становится пышная метафора (the conceit), и склонностью выражать что-то крупное и абстрактное (как то: красота, нравственность) в образе чего-то маленького (бабочки)» [169] . По-моему, этот тезис легче обосновать.
В главе «Изгнание как окукливание: жанр и билингвизм в произведениях Набокова и Бродского» он рассматривает поэзию Набокова.
Это подтверждает мой отзыв о Набокове как поэте. Не знаю, нужно ли мне повторить его, но Набоков весьма интеллектуален и в некотором роде – как бы это сформулировать – «поборник искусственности». Кажется, что в его стихах нигде нет ни тени спонтанности, а страстности очень мало. Они холодные. Воистину холодные.
И все же в этом стихотворении Бродский окликает Набокова.
Вы подразумеваете эти строки:
не высказать ясней,
что в самом деле
мир создан был без цели,
а если с ней,
то цель – не мы.
Друг – энтомолог,
для света нет иголок
и нет для тьмы.
В шестой строке в открытую говорится: «Друг – энтомолог». Он имеет в виду Набокова, но я был вынужден оставить эти слова за бортом. Я так и не придумал, как включить их в перевод.
Они содержатся в великолепной двенадцатой строфе, отлично переведенной вами. Вот весь кусок, переведенный ближе к буквальному смыслу и без вашего артистизма, – я когда-то отыскала этот вариант перевода в интернете, а позднее он исчез. (И набран он с выключкой до конца влево – как я знаю, вам это режет глаз.)
To make it clearer: in fact,
the world was created without an aim,
and if there was an aim,
It’s not us.
Friend-entomologist,
There is no needle for light,
nor any for darkness.
Другой переводчик перевел это нижеследующим образом – и выровнял строки по центру! Точнее, это сделала переводчица: Джудит Пулман, весенний номер журнала «Эзра» [170] за 2013 год:
Friend, entomologist —
in the haystack that’s well-
lit you can’t find the needle,
nor can you in the darkness.
Место трудное, переводу поддается плохо, так что ваш вариант я нахожу вольным, но на редкость прелестным:
Such beauty, set beside
so brief a season,
suggests to our stunned reason
the bleak surmise:
the world was made to hold
no end or telos,
and if – as some would tell us –
there is a goal,
it’s not ourselves.
No butterfly collector
can trap light or detect where
the darkness dwells.
Чтобы больше не смущать вашу скромность, давайте вернемся к сложным отношениям Бродского с Набоковым. В Ленинграде Бродского заворожила набоковская проза.
Вы, вероятно, слышали о том, о чем нашли нужным сообщить супруги Проффер?
Когда в 1969 году Профферы посетили чету Набоковых, те дали им денег, чтобы Профферы купили подарки Иосифу и Надежде Мандельштам. Иосиф получил джинсы. Он, верно, был на седьмом небе от радости. Эллендея говорит, что в то время Набоков был любимцем интеллигенции, а значит, подарок Набокова наверняка был существенным знаком благосклонности.
Супруги Проффер были весьма дружны и с Набоковым, и с Бродским, что иногда ставило их в довольно трудное положение. Набоков крайне негативно отозвался о поэзии Бродского.
О поэме «Горбунов и Горчаков», которую Профферы, вернувшись домой осенью того же года, послали в Лугано. Набоков написал в письме Профферам: «В ней много привлекательных метафор и красноречивых рифм… но она грешит неправильными ударениями, отсутствием словесной дисциплины и, в целом, многословием» [171] . Напоминает критический отзыв императора о Моцарте: «Слишком много нот» [172].
Набоков заключает: «Однако эстетическая критика была
