class="p1">Усаживаемся в такси: он, Валерий Янклович, представившийся мне теперь как «Валерий Павлович», ещё кто-то. Едем.
Разговор идёт о фильме.
— Художником возьмём Давида Боровского! — фантазирует Володя. — А вот у меня второй режиссёр замечательный…
Игорь Шевцов и Давид Боровский в фойе Театра на Таганке, 1981 г.
Фото А. Стернина
Речь шла о Валерии Янкловиче, но я, не знавший тогда об их дружбе, сказал довольно бестактно:
— Если не будет второго режиссёра студийного, вы погибнете, Володя!
— Да я их… всех передушу! — смеётся он. — Они все на меня пахать будут! А? Будут!
В этом нет позы. И я, знавший степень цинизма пресловутого «среднего звена» в нашем кинематографе, зная их низкие зарплаты, преданное и одновременно наплевательское отношение к делу, — я вдруг сразу понимаю, что оно так и будет: к Высоцкому пойдут работать все! И не за страх, а за совесть.
У меня с собой чемоданчик — ночной «Стрелой» я еду в Ленинград, там, в Репино, семинар приключенческого фильма, на семинар я еду в первый и последний раз в жизни.
— Ничего, ничего, я тебя отвезу на вокзал, — обещает Володя, — успеешь!
Всей толпой поднимаемся наверх, к нему. Пальто бросаем в одну кучу на диван. Разбредаемся кто куда по квартире.
— Вот телеграмма Збандута, — показывает он. — Ну, мы знаешь, какое дело сделаем! Где сценарий?
Говорят тут всё и обо всём. Скоро уже ничего понять нельзя, и сразу само собой и естественно получилось у меня — «ты», Володя, и час, который остался до поезда, уже не час, а так — пятиминутка.
— Всё, ребята! — я вскакиваю, — опаздываю! А то, Володя, едем на семинар?
— Может поехать? — задумывается он, и тут же: нет, не могу…
Я одеваюсь.
— Подожди, я тебя отвезу, — он влезает в рукава дублёнки, — по дороге поговорим.
В машине — на вокзал.
— Ну, расскажи о себе, — требует он.
— Да чего рассказывать… К своему однофамильцу отношения никакого не имею. (Иван Шевцов — печально известный автор полутора десятков романов, тогда ещё, кажется, не ставший членом Союза писателей.)
Он смеётся.
— Работал у Чухрая в экспериментальном объединении. Сейчас всё кончилось.
— А-а… Хорошая была затея, я слышал.
Дальше — провал, не помню, как разговор выскочил на альманах «Метрополь».
— Володя, твоя подборка в «Метрополе» производит странное впечатление. Не плохое, нет, но странное. По выбору стихов.
— Да нет, — он не обижается, — там была причина. Мне важно заявить, что… (вот здесь он сказал очень удачную формулу, которую я, к сожалению, не упомнил. А смысл был таков: «показать, что я есть и есть такой литературный жанр». Он это иначе сказал, и очень точная получилась формула, даже красивая.)
Другая тема.
— Расскажи про сценарий. Как это всё появилось?
Рассказываю, что планировалось на Рашеева, что Рашеев хотел делать мюзикл, и говорил, что песни будет писать Юлий Ким, а главную роль сыграет Высоцкий.
— Почему же, если я играю, должны быть песни Кима? — Он не обижается, но удивляется. — Ким — это прекрасно, но странный вариант…
И вот уже оживляется:
— Нет, мюзикла не надо! Но нужна компания единомышленников! (От этой мысли он естественно переходит на следующую, но самый этот переход я не помню, а выдумывать не хочу.)
— Вот в конце пятидесятых мы жили втроём: я, Вася Аксёнов, Андрюша Тарковский… Я тогда в кино за трёшку, за пятёрку бегал сниматься. Знаешь, как песни писал? Ночью вскакивал или сидел до утра, чтобы их порадовать новой. (Слово «порадовать» он употребил, это помню точно.)
Может быть, я что-то не так понял про это общежитие втроём, но имена Тарковского и Аксенова он назвал тогда именно как имена близких друзей, для которых писал первые свои песни.
— Хорошее было время, — сказал он. — Ушло…
У Ленинградского вокзала вышли из машины, обнялись, расцеловались. Я заметил, что его тут же узнали — смотрят.
— В общем, я читаю сценарий, а ты позвони послезавтра.
Я позвонил ему из Репино, но он ещё не прочитал. Потом на другой день — снова не прочитал. Извинялся, говорил, что какие-то печальные неожиданные дела. Наконец, прочитал.
— Там есть у тебя много любопытного, но мне надо другое. Возвращайся — сядем работать!
В последнюю неделю декабря мы встречались почти ежедневно. Вечером я приезжал к нему на Малую Грузинскую. У Володи всегда были люди. Всегда шум, гам. Он то играл спектакли, то уезжал на концерт, а потом, наговорившись, накричавшись вдоволь, все понемногу расходились, и мы начинали работать. Уже наступала поздняя ночь.
Фрагмент черновой рукописи сценария к/ф «Зелёный фургон»
Он говорил, фантазировал. Однажды наговорил целую кассету, я с ним спорил, мы страшно, по-чёрному, матерились, а потом сломался диктофон. Жалко, если он стер кассету. Я же дома только расшифровал её для работы. Там был его живой голос, темперамент — и это звучало убедительно, а втолкать всё это в сценарий никак не удавалось. Он фантазировал, разрывал сюжет, активно проигрывал роли разных персонажей, сыпал одесско-еврейским жаргоном и при этом почему-то всё время называл одного из героев, начальника оперативной части угрозыска (сокращённо начоперот) — начапортом. Всё, что было можно, я сначала старался втискивать в сценарий, но возникали противоречия, нелепости в тексте, и я… терялся.
Приближался Новый год, Володя собирался ехать на дачу, где сидела Марина и — «там мы всё сделаем». Я не знаю точно, была ли там Марина, но он так говорил. И я к нему на дачу в Пахру так и не выбрался — заболел гриппом. Он же попал в автомобильную аварию, разбил машину. Сева Абдулов и Валерий Янклович попали в больницу. Началась длинная и сложная история, о ней лучше расскажут друзья — я тогда подробностей не знал. Я ему звонил несколько раз, но ему было не до сценария.
Дальше трудно восстановить в деталях, как мы работали, но несколько длинных ночных разговоров пока ещё в памяти, отчётливо вижу «картинку» — так фрагментами и передаю.
* * *
Глубокая ночь. Володя угомонился и пошёл к себе спать. Я остаюсь за письменным «таировским» столом в кабинете, записываю. Через час-полтора он вдруг заходит:
— Ну, как?
— Да вот, пишу.
Видно, что
