в начало сценария:
…Жили книжные дети, не знавшие битв,
изнывая от мелких своих катастроф… и т. д.
Он включил плёнку и дал едва ли не полную мощь динамика. Это было здорово! И это был, наверное, сильнейший аргумент в споре, который (спор) сразу же потерял смысл. На этом чтение-рассказ вслух закончился, и мы договорились: переделываем сценарий и сдаём.
Эту формальную работу по сведению концов с концами я сделал за три дня, да ещё три дня ушло на перепечатку. Опять он звонил Грошеву, и я отвозил сценарий. Грошев же читать не стал, а сразу отдал директору «Экрана» Б. М. Хесину. Тот заболел, увёз с собой сценарий.
А Володя уезжал в Париж. Опять ругался, но настроен был решительно.
— Я тебе буду звонить оттуда, узнавать, как дела.
— Ты не мне — ты лучше звони в «Экран» из Парижа.
Он звонил не мне, не в «Экран», а домой — выспрашивал, как дела. Но дело с постановкой затягивалось, проходила весна — ответа не 6ыло. Володя интересовался, но сказать ему мне было нечего.
А тут снова возникла необходимость в песне для фильма «Мерседес уходит от погони». Володя уже вернулся из Парижа, я бывал у него, просил — он не отказывался, но и не торопился.
А потом наступил обычный в кино цейтнот.
— Для них ничего не хочу делать, — зло сказал Володя, — у меня в Киеве ни разу ничего не прошло.
Я уговаривал, обещал и клялся, что на этот раз ему дадут карт-бланш.
— Ладно, для тебя сделаю, — сдался наконец он.
Это была удача. Я постарался сделать всё, что было в моих силах, и студия, действительно, прислала ему телеграмму, что берет его песню, так сказать, не глядя. (То есть, не слушая и не утверждая, как это тогда было принято.) Копия телеграммы и сейчас у меня.
— Володя, ты получил телеграмму? — спрашивал я (а отправляли её из Киева буквально под моим надзором: как бы чего не вышло).
Он же в ответ только матерился.
— Приезжай. Я нашёл текст, покажу тебе.
Я, конечно, тут же приехал. Он был один. Дал мне написанный от руки текст, стал объяснять, порядок строф. Потом взял гитару:
— Садись, я покажу.
И, сначала вполголоса, а со второй строфы — уже «на полную катушку:
Сбивают из досок столы во дворе.
Пока не накрыли, стучат в домино…
Пел он, поразительно точно акцентируя, так что песня просто «влезала» в душу и что-то скребло, и комок застревал в горле, и слезы наворачивались на глаза:
А где-то солдатиков в сердце осколком,
осколком толкало,
А где-то разведчикам надо добыть «языка»…
Он кончил, положил гитару на диван.
— Ну что? Пойдёт? — вдруг с каким-то недоверием спросил он и, не дождавшись ответа, принялся зачем-то с жаром доказывать, что это — как раз то, что нам надо. Да для меня это и так было очевидно!
Черновой автограф «Песни о конце войны» (фрагмент)
— Сегодня вечером запишу, — пообещал он. А разговор происходил утром, и я забыл сказать, что встретил он меня только что не со сна.
— Запиши, Володенька, пожалуйста, а я узнаю, что с телеграммой. И скажи свои условия — я им отправлю.
— Условия такие: я хочу, чтобы меня считали автором не только текста, но и музыки, а то орут: не композитор, не композитор! Да при чём тут это? Моя песня, моя мелодия, а инструментовка — не их дело. В общем — пусть платят и за музыку тоже!
Я понимал, что дело тут не только в оплате, что ему нужно утвердиться таким образом. И — поразительно! — студия приняла его условия! А телеграмму получили его соседи, оказывается, и отдали ему утром.
Вечером он позвал музыкантов и записал песню, записал несколько вариантов. Страшно жалко, что я не смог приехать тогда к нему на запись — не хватило режиссёру одного варианта. А может, и не в этом было дело.
«Пили чай, болтали…». Игорь Шевцов в гостях у Татьяны Зайцевой. Днепропетровск, февраль 1989 г.
Фото Т. Зайцевой
Утром Володя показал мне плёнку, мы прослушали немного. Опять, уже не в первый раз, под впечатлением прослушанного, я завёл разговор о том, что нужно сделать все записи:
— И аппаратура у тебя хорошая, отчего бы не сделать?
— Нужно, нужно, — поусмехался он, — а то так забываешь многое. Хорошо — вот эту разыскал…
Он стал рассказывать, что однажды в больнице захотел написать повесть.
— Вон блокнот лежит, — ткнул пальцем в блокнот на столике.
Я взял, стал читать. Он принёс чай и вдруг заорал страшно:
— Положи! — и тут же мягче: — Не люблю, когда рукописи читают.
— Прости, Володя, я думал ты мне предложил почитать.
— Нет, — отрезал он.
Пили чай, болтали. Разговор пошёл о «парижских русских».
— Да знаю я их всех, — сказал он. — Вижусь со всеми. Володя Максимов сказал мне: «Приезжай сюда, чего ты!» А потом подумал и добавил: «Нет, твоё место там, в России…»
Об Иосифе Бродском говорил с уважением и нежностью — да, с нежностью, это точно:
— Гениально!
И похвастался:
— Он мне книжку подарил…
Покопался и достал маленькую книжку стихов Бродского — авторское издание, кажется, лондонское, с автографом. Позже я узнал, что такую же книжку Бродский передал через Володю Михаилу Козакову. Но Володя прособирался отдать — так и не успел. Позже мы с Ниной Максимовной искали её среди книг Володи — и не нашли.[6]
Так же с восторгом отозвался он однажды о Шемякине. Рассказывал о выставке Шемякина где-то в Южной Америке, кажется, в Бразилии. И альбом Шемякина всегда держал на видном месте.
Вообще о русских в эмиграции с грустью говорил, что у них там начинается своя, другая жизнь, свои отношения.
— Всё уже не то…
О Галиче:
— А-а, «Тонечка»!.. «Останкино, где «Титан»-кино»… Когда вышла его книжка в «Посеве», кажется, — он ещё здесь был — там было написано, что он сидел в лагере. И он ведь не давал опровержения. Я его
