или Лена. Но возле Вани, живого, сознательного и, главное, абсолютно здорового (и похожего на человека!) мы оказываемся одновременно.
— Как?… — только и вырывается у растерянной Лены.
Пока она стоит столбом, я времени зря не теряю и набрасываюсь на Ваню с объятьями.
— Я тоже рад тебя видеть, Слав, — смеясь, сообщает Ваня.
Для него это — якобы шутка. Он почему-то совершенно не беспокоится ни о чём, словно… Каждая клеточка моего тела превращается в бетон.
Ваня не помнит, что с ним произошло.
— Как я очутился в медкорпусе? — Ваня спускает ноги с кровати и лишь теперь обращает внимание на свою одежду.
На нём медицинский халат. Сергей выгнал всех, кроме миротворцев, когда после проведённого Власом ритуала решил привести Ваню в относительно нормальный вид. Миротворцы переодели его, смыли песок, каменную крошку и кровь с его кожи. Залатали открытые раны, зафиксировали закрытые. В общем, сделали всё, чтобы приходящих проститься с ним больше не тошнило.
— А что ты помнишь? — спрашивает Лена.
Она наконец отмирает. Её подбородок поджат, пальцы лихорадочно перебирают пуговицы на платье. Она не верит собственным глазам. Ваня для неё — оживший мертвец.
— Мало, — Ваня чешет затылок. — Помню, как Славу выгнали из команды, и в эту же ночь мы пошли на задание. Помню, как Даня и Марс ушли осматривать периметр на наличие свидетелей, а я остался сканировать помещение на предмет улик. Помню треск. — Ванины глаза стекленеют. — Помню, как что-то слева от меня посыпалось с потолка. Дальше — сплошная темнота. — Ваня осматривает Лену, потом меня. — Что я здесь делаю?
— Ты… — начинаю я, но меня перебивают: и жестом, крепко схватив за предплечье, и словом, когда произносят:
— Ты был мёртв больше двенадцати часов. — Голос Лены дрожит. — Твоё сердце билось только благодаря Власу.
Я смотрю на рыжую со стороны и осознаю, почему она так сильно была напугана обычной медицинской шторкой. Та, кто считает дни до собственных похорон, едва ли когда-нибудь могла представить, что раньше, чем её укутают в сине-чёрную мантию и проводят в последний путь до кремационной печи, она будет лицезреть смерть своего близкого друга.
— Это невозможно, — Ваня дёргает воротник халата, заглядывая под ткань. — Я цел и невредим, на мне ни единой царапины. Как я умер?
Лена чуть толкает меня бедром, когда подходит ближе к Ване и присаживается рядом с ним на край кровати.
— Тебя погребло под завалами того здания, — говорит она. Я решаю и вовсе не вмешиваться, даже делаю большой, но старательно незаметный шаг назад. — Ты был сильно покалечен.
Ваня не верит. Тянется к карточке пациента. Хрупкая бумага мнётся в его тонких пальцах, которые, возможно, дрожали бы, если бы на его месте был Даня. Но Ваня спокоен. Ему просто нужно разобраться в новой информации, не более того.
— Я должен быть мёртв, — заявляет Ваня серьёзно, когда заканчиваются строчки в карточке. — Сломанный позвоночник, проткнутые рёбрами лёгкие, лопнувшая селезёнка, пробитая грудная клетка, повреждения двух из трёх частей мозга. — Ваня резко закрывает карточку. — Ни клятва, ни магия, ни уж тем более обычная медицина не могут излечить такое, не оставив меня прикованным к кровати овощем.
— Так и есть, — подтверждает Лена.
Как только она переводит взгляд на меня, Ваня делает то же самое. Теперь они оба знают, к кому стоит идти за ответами.
— Слава? — зовёт Ваня требовательным тоном.
Он поднимается с кровати в одно ровное, быстрое движение. Я смотрю точно ему в глаза и пытаюсь понять, почему их цвет так и остался кофейным.
Ваня всё ещё ждёт, но отвлекается на то, чтобы поднести руку к лицу и помассировать виски. Что-то не так — я понимаю это, когда замечаю, как он на мгновение морщит нос.
— Ты в порядке? — спрашиваю я.
Ваня честно качает головой, и, кажется, это приносит ему ещё больше боли. Ваня зажмуривается, кладёт одну ладонь на лоб, вторую — на грудную клетку.
— Не уверен, — произносит он сбивчиво.
Где-то в середине короткого предложения проскакивает что-то инородное. Ваня откашливается, проводит языком по зубам и губам. Я жду, когда он откроет глаза, затаив дыхание. И когда это случается, лишь крепко впившиеся в ладонь ногти не позволяют мне вскрикнуть.
Оранжевые огни Ваниных радужек горят ярче, чем звёзды на ночном небе.
— Со мной что-то происходит, — говорит Ваня.
Ему не видны очевидные изменения, но теперь уже точно нет никакого смысла их от него скрывать. Я молча разворачиваюсь и плетусь к шкафу. Первой зеркальной поверхностью, попадающей мне в руки, становится небольшая металлическая миска для хирургических инструментов. Беру её, разворачиваюсь на пятках и иду обратно. Протягиваю Ване миску, на что он лишь вопросительно выгибает бровь.
— Это ещё зачем? — с лёгкой ухмылкой на губах спрашивает он.
Оборачивается на Лену через плечо, мол, видела, что Слава удумала, — и это становится его большой ошибкой. Лена вскрикивает и одновременно вскакивает на ноги. Она в ужасе, а потому теперь и Ваня обеспокоен.
Он медленно поднимает миску на уровень с лицом и рассматривает своё искажённое отражение в поверхности, хорошо передающей цвета.
— У меня оранжевые зрачки, — констатирует Ваня.
— Так бывает, если ты оборотень, — отвечаю я.
Повисающая в медкорпусе тишина оглушает.
* * *
Все Филоновы и Романовы собрались в квартире первых, чтобы обсудить мой поступок.
«Мой поступок». Дмитрий сказал это таким тоном, словно я ограбила банк или убила котёнка.
Это напоминало водоворот. Каждый, кто приходит в медкорпус, после приводил с собой нового гостя, чтобы взглянуть сначала на Ваню, потом на меня и строго покачать головой.
Я была на грани.
Ни нарушив ни одного действующего закона, (в чём меня уверила Тильда — единственная, кто реагировал спокойно), — я умудрилась привлечь внимание не меньше, чем пираты, которые, на самом-то деле, и были во всём происходящем виноваты. Точнее, один, бывший мне когда-то другом. Но о его вине никто, кроме меня, не знает. А я, может, и хотела бы рассказать, но что мне противопоставить в качестве доказательств, кроме медальона, оказавшегося не просто детским символом дружбы, но и прямой связующей цепью от моего разума к его?
Такая долгожданная пустая квартира впервые за всё время мне противна. Ни Артура за стеной, слушающего музыку в наушниках так громко, что я могла различить слова песни, ни мамы, спорящей с Дмитрием о всяких мелочах и никогда — по-серьёзному. Я сижу на кровати, прижавшись спиной к стене, и кручу в пальцах медальон со стрелой в круге. Наверное, нужно его уничтожить. Да, именно так будет правильно.
Правильно — но лучше ли?
Я не
