Какая-то бѣда стряслась, видно, на поселкѣ разбойномъ; а бѣда та была — что атаманъ сидитъ у себя безвыходно… Эсаулъ Орликъ тоже не кажетъ носу изъ своей хаты и томится… «князь», или дядька Ефремычъ, ходитъ суровый и ни на что не отвѣчаетъ, только рукой машетъ, какъ бы говоря: «Ну, васъ! не надо васъ!» Сибирный Малина на что крѣпокъ, а свалился все-таки съ ногъ отъ прострѣла, не осилилъ раны… онъ только одно повторяетъ тѣмъ, кто къ нему навѣдается:
— Атаманъ былъ, да сплылъ! Былъ и эсаулъ! Кто поглупѣе — сиди да жди здѣсь Сибири, а кто прытче — уходи, покуда время… Куда? На всѣ четыре вѣтра! Съ ноздрями да безъ литеръ — вездѣ дорога!
Устинцы не знали, что подумать ни про атамана, ни про эсаула, но чуяли, что надо ждать чего-то и ждали въ молчаніи такъ же, какъ порою, притаясь, ждетъ грозы природа.
Немного воды утекло за это время, а въ поселкѣ многое перемѣнилось. Многихъ уже не досчитывались устинцы изъ давнишнихъ своихъ… Петрыню Іуду казнили, лихой Измаилъ былъ убитъ, Соврасъ захваченъ солдатами, Ванька Черный померъ отъ раны, Кипрусъ и не охнулъ-упалъ… Малина чуть живъ… Одинъ Ванька Лысый, хоть и раненый, а справился и цѣлъ. За то на диво всѣмъ уже три дня, какъ мордовка Ордунья пропала безъ вѣсти; она ушла, бросила Устинъ Яръ; а это худо — бабушка Ордунья бывалый человѣкъ; она всегда сказывала: коли придетъ конецъ устиному атаманству въ Ярѣ — я загодя уйду. И вотъ ея нѣту! Стало, конецъ!..
XVII
Давно уже весь поселокъ спалъ крѣпко. А въ горницахъ дома, у развалины, все еще былъ, какъ всегда въ это время, свѣтъ… Атаманъ и капралъ сидѣли за столомъ; остатки ужина были не прибраны и, судя по нимъ, видно было, что пища атамана измѣнилась за это время. Видно, онъ ничего не жалѣлъ для своего гостя-плѣнника. Все, что было въ погребѣ, въ клѣтяхъ, въ саду и огородѣ, и что нашлось на бѣлянѣ богатаго купца, и что сохранилось отъ прежней добычи — отъ курицы и баранины до огородныхъ овощей, отъ арбузовъ и яблоковъ до орѣховъ и пряниковъ — все было тутъ; а въ придачу ко всему подана бутылка романеи изъ полдюжины тѣхъ, что когда-то, чуть не годъ назадъ, были найдены въ тарантасѣ убитаго проѣзжаго и сохранялись у атамана въ погребѣ на случай чьей-либо хворости. Вино роспилъ капралъ и слегка повеселѣлъ, заставивъ и атамана выпить стаканчикъ. Устѣ тоже ударило въ голову съ непривычки, и съ румянымъ лицомъ, блестящимъ взоромъ, она болѣе смѣло глядѣла въ лицо молодого капрала и, словно околдованная впивалась глазами въ него. Но не вино, а его каждый взглядъ, каждое слово, каждая усмѣшка красивыхъ губъ, каждое тихое и мягкое движеніе бѣлыхъ рукъ — вотъ что давно, изо дня въ день, опьяняло до потери разума молодую казачку, вотъ отъ чего горѣла она какъ въ огнѣ, глядѣла и усмѣхалась будто сквозь туманъ колдовства и тайныхъ чаръ кудесника. Такъ засиживались они всякій вечеръ; онъ говорилъ, она слушала. Такъ было и теперь. Но сегодня она будто ждала чего-то. Она не уходила къ себѣ въ горницу и не собиралась даже уходить, хотя на дворѣ было давно уже за полночь. Но чего-жь ждала она мыслью, сердцемъ, всѣмъ существомъ своимъ? Она сама не знала!.. Ей хотѣлось ужъ давно, а сегодня сильнѣе, чѣмъ когда-либо, — сознаться, сознаться; хотѣлось крикнуть ему:
— Какой я парень-атаманъ! Я дѣвица, казачка я съ Дому! И я помираю, люблю тебя!
Устя сидѣла въ одной красной рубахѣ, снявъ свою турецкую куртку, которая всегда хитро скрывала ея женскій станъ и грудь.
Капралъ, какъ всегда, всякій вечеръ, сидѣлъ передъ ней на лавкѣ за столомъ, тоже сбросивъ камзолъ и кафтанъ, въ одной распахнутой шелковой рубахѣ. На бѣлой, какъ снѣгъ, груди его, на золотой цѣпочкѣ сіялъ въ лучахъ свѣчи цѣнный образокъ — благословеніе матери.
Онъ разсказывалъ опять въ сотый разъ атаману о себѣ, о родныхъ, о богатой усадьбѣ ихъ, объ его жизни въ городѣ, о намѣстникѣ и о мечтаньяхъ по службѣ… обо всемъ говорилъ, будто напѣвалъ онъ, что только на умъ приходило… а она слушала, млѣя!..
И другой міръ широко разверзался предъ Устей, видѣвшей лишь красноярскую станицу, да ростовскій острогъ, да грязныя астраханскія улицы съ калмыками и пылью вонючей на всемъ.
На этотъ разъ капралъ разсказывалъ, какъ веселится дворянство въ Саратовѣ по домамъ и въ «редутѣ». Плохо поняла Устя и переспрашивала. Засѣцкій сталъ объяснять атаману, что такое «редутъ», гдѣ собирается одно дворянство, пляшетъ подъ музыку или играетъ въ карты. Все горитъ въ огняхъ; барыни и дѣвицы, въ бѣлыхъ башмакахъ, танцуютъ въ пудреныхъ парикахъ съ голыми руками и плечами.
— Съ голыми плечами?! ахнувъ, вопросила Устя.
— Такъ полагается! Когда съѣздъ большой и гостей всякихъ много, барыни должны быть съ голой грудью, объяснилъ Засѣцкій.
— Что ты! Да коли много народу, тутъ-то и не оголять себя! Срамота вѣдь это. Это ты меня морочишь, ради смѣху.
Капралъ разсмѣялся весело.
— Такъ полагается. Ей-ей. Оно красивѣе. Особливо для молодыхъ дѣвицъ. Мы для параду надѣваемъ новое платье и парики получше… А барыни и барышни платья легкія и красивыя изъ всякихъ атласовъ съ шитьемъ дорогимъ, шелками и золотомъ. И равно для параду плечи и грудь оголяютъ, сзади и спереди вотъ до сихъ поръ открыто! показалъ онъ на себѣ.
— Мнѣ бы лучше удавиться, воскликнула Устя порывисто, чѣмъ дать себя при народѣ оголить, чтобъ чужіе люди видѣли голое тѣло. Да, избави Богъ, ни за какія деньги…
— Да вѣдь не мы… это дѣвицы такъ… Ты бы, вѣстимо, не могъ. Это была бы и впрямь срамота; а женскій полъ завсегда такъ дѣлаетъ, и обычай этотъ еще при царѣ Горохѣ, какъ сказывается, былъ на свѣтѣ.
— Съ голой грудью? На народѣ! качала Устя головой.
— Ахъ, Господи! Да не вся же грудь открыта; ты меня, атаманъ, все не понимаешь.
Засѣцкій поднялся и подошелъ къ Устѣ.
— Не эдакъ же вотъ голыя онѣ по поясъ; женскому полу эдакъ нельзя… Вотъ здѣсь крутомъ идетъ воротъ, а здѣсь должно быть закрыто.
Онъ обхватилъ неожиданно атамана за спину, а другую руку положилъ на грудь.
— Дѣвица вотъ здѣсь не можетъ, какъ мы…
И смолкъ, отступилъ вдругъ капралъ. И сталъ, какъ вкопанный, замеръ на мѣстѣ, какъ истуканъ, и глаза выпучилъ…
Лицо Усти, которая было закинула назадъ голову къ нему и улыбаясь глядѣла на него, вдругъ запылало, покрываясь пунцовымъ румянцемъ.
— Атаманъ. Да какъ же это?.. пробормоталъ Засѣцкій, какъ пораженный громомъ.
И будто не вѣря себѣ, онъ снова двинулся къ Устѣ: но она пугливо отстранилась отъ него и, будто теряя силы, прошептала едва слышно:
— Я понялъ. Знаю… Да… Садись…
— Да я не про то!.. Мнѣ почудилось… заговорилъ Засѣцкій и опять смолкъ.
Поглядѣлъ онъ въ лицо и на станъ атамана зорко и пристально, и сразу точно туманъ какой вдругъ разсѣялся предъ нимъ или завѣса упала съ глазъ…
— Ахъ, я дурень, дурень! воскликнулъ онъ. Да вѣдь мнѣ же давно чуялось это. Съ перваго дня ты мнѣ чуденъ казался. Я все путался въ мысляхъ, что за притча… чутьемъ я взялъ, да чутью не повѣрилъ…
Засѣцкій отошелъ и смущенно сѣлъ на мѣсто.
Устя, тяжело переводя дыханіе, потупилась низко надъ столомъ: наступило молчаніе.
Когда Устя подняла глаза и взглянула черезъ силу въ лицо капрала, его загорѣвшійся инымъ свѣтомъ взглядъ охватилъ ее всю, какъ полымя.
Онъ не такъ уже смотрѣлъ, какъ за минуту назадъ. Онъ не такъ улыбался… она робѣла его теперь.
Да, Устя, кидавшаяся въ битвы, какъ лихой казакъ, теперь оробѣла и затрепетала, сраженная совсѣмъ. Онъ смотрѣлъ на нее какъ на женщину! и этого взгляда было довольно, чтобы сломить въ ней остатокъ воли и силъ. Устя не выдержала; она закрыла лицо руками и будто отъ горя закачала головой, уронивъ локти на столъ.
Черезъ мгновеніе она вскрикнула робко, вздрогнула и онѣмѣла. Двѣ руки обхватили ее, и лицо… его милое лицо клонилось къ ея лицу; его дыханіе теплое вѣяло тихо надъ ея ухомъ; онъ что-то говорилъ ей тихо, но какимъ-то голосомъ, проникающимъ глубоко въ нее.
Устя затряслась отъ вырвавшагося рыданія, и слезы ручьемъ брызнули изъ глазъ на руки, которыя она крѣпко прижала къ лицу, будто въ этомъ была вся защита ея отъ всего.
— Чему же ты, Богъ съ тобой! заговорилъ онъ;- я не пойму!.. Горько тебѣ здѣсь жить, такъ скажи слово, уйдемъ отсюда, я тебя въ городъ съ собой увезу и прощеніе выхлопочу — другой жизнью заживешь. Я даже возьму тебя къ себѣ въ домъ; у меня будешь… Устя, да полно же, скажи же, почему ты плачешь, Устя.
Онъ крѣпче обхватилъ ее; и жалость къ ней, а то и еще что-то, вдругъ сказавшіяся въ молодцѣ-сердцеѣдѣ, заставили его прильнуть губами къ ея лицу и все въ ней заволоклось мглой очарованія… Только одно сказалось порывомъ: замирая и горя стыдомъ, дѣвушка отняла руки отъ пылающаго и мокраго лица и бросила ихъ ему на плечи, а чрезъ мгновеніе прижала его лицо къ своему и цѣловала безъ конца. Капралъ-сердцеѣдъ и городской ухаживатель тутъ только понялъ все… Чему онъ обязанъ жизнію. Чѣмъ были чудны рѣчи этого атамана, что сквозило въ его странномъ взглядѣ, съ перваго дня. Почему зарыдала она теперь…
